— Это хорошо, но не очень.
Смех моей партнерши свидетельствует о том, что моя находчивость доставляет ей удовольствие.
— Правильно, я слышала, Ярослав Витальич сказал вам: чувствую быстрый журналистский ум.
— Да я и без журналистики ничего себе, не слишком глуп. — Теперь моя интонация — самоирония; надеюсь, достаточно явственная и понятная.
Моя партнерша смеется снова.
— Нет, вы, думаю, потому и стали журналистом, что у вас такой ум.
— Журналистика — это не предел моих мечтаний, Изольда Оттовна, — говорю я.
— Интересно. А где же предел? Вернее, что?
— Знать бы, Изольда Оттовна! Полцарства за то, чтоб знать! Как за того коня.
— А у вас есть полцарства?
— Нет. Но степень желания. Равна полцарству.
Далее я снова обнаруживаю себя с Ирой. Мы с ней опять танцуем, но сейчас это уже не танец, а неприкрытое обжимание под музыку на глазах у всех остальных: мы топчемся посередине комнаты, вплавляясь друг в друга, и чего нам обоим хочется сейчас по-настоящему — это содрать друг с друга одежду и вплавить себя в другого без нее.
— Спасибо тебе за маму, — заменой этого невозможного, к великому моему сожалению, действа говорит Ира. — Она так довольна! Обожает танцевать. А папу не заставишь с кресла подняться. Потанцуй с ней еще.
И я танцую с хозяйкой дома еще; танцую с Ирой и с ней, — обходя своим вниманием лишь Ларису. Я избегаю даже смотреть на Ирину сестру.
— Тихо! Молчание! — Ларисин крик в очередной конферанс ведущих перекрыл и их голоса, звучащие из динамиков, и все звуки комнаты. — Они подводку к ней делают!
— Молчим! — с валунной тяжестью в голосе вскинул руки из кресла Фамусов, и в комнате тотчас послушно установилось молчание — словно висевшую в воздухе материю голосов отхватило острым ножом. Слово его здесь было законом.
Я, понятное дело, тоже принял его приказ к неукоснительному исполнению. И с замкнутым на замок ртом вернулся к столу на свое место. Перед глазами у меня оказалась моя наполненная чьей-то заботливой рукой до краев рюмка. Я взял ее и, отправив в себя половину ртутного шара, вторую половину поставил обратно на стол.
Одно из моих достоинств, которым я горжусь, состоит в том, что я умею пить. Уметь пить в моем понимании — это держать себя в состоянии, которого хотелось достичь, ровно в том, какое себе заказывал. Для этого, достигнув его, нужно время от времени добавлять внутрь точно ту толику топлива, которая необходима для поддержания равновесного положения. Конечно, с размерами толики можно и промахнуться, но уж это как повезет. Везенье бывает нужно в любом деле.
— Ну вот, что я говорила! — вскричала Лариса.
Она была права: ведущие объявили ту самую певицу, которую она хотела послушать и о которой последнее время не говорил только утюг.
Певица была дорогая — ее цена так и била в глаза с первых тактов вступления оркестра. Только на аранжировку денег было потрачено — держи и помни. Платье на певице блестело и переливалось в игре света золотыми и серебряными нитями, уже одним видом крича о своей стоимости, и материи на него ушло — тоже без скупости. Советская скромная бедность еще держала позиции, еще не сдала их, и такая откровенная, нестесняющаяся денежность даже не впечатляла, а оглушала. Голос у мотылька был не бог весть, но поставлен — дай бог, она выжимала из него все, что заложила природа, уж сюда-то денег было вбухано немерено — это точно.
Песня закончилась, и Лариса, державшая в руке пульт, выбросив его перед собой, будто шпагу, погасила звук.
— Зараза, — произнесла она в полном молчании вокруг. — Зараза, она же петь не умеет!
Это было неправдой, но лично мне должно было молчать.
— Петь не умеет, — подтвердил, однако, Арнольд. — Никакой опоры у голоса. Песни, правда, выбирать — это да. Очень выигрышные для себя песни всегда выбирает.
— А вы, Арнольд? — спросила хозяйка дома. — Лара мне говорила, вы для ее репертуара обещали написать шлягер? И может быть, даже не один?
Спустя какую-то пару лет слово «шлягер» исчезнет из лексикона, его заменит новое — «хит», — но тогда еще все говорили «шлягер».
— Я… ну конечно… пока еще нет… это нужно, чтоб озарило… Я обязательно напишу! — Казалось, Арнольд изо всех сил старался произвести на Ларисиных родителей самое благоприятное впечатление и теперь опасался, что неисполненное обещание может это впечатление испортить. — Но ведь шлягер шлягером, — нащупал он твердую почву под ногами, — а нужно, чтобы кто-то всю организационную работу вел. Продюсер — да? — так теперь это называется.
— За продюсером дело не встанет, — Фамусов дышал из кресла беспощадной валунной тяжестью. — Деньги продюсеру нужны. Какие деньги нужно вложить в раскрутку, представляете? Не прежние времена.
— Вы о себе? — с заминкой спросил Арнольд. — В смысле, как о продюсере.
— О ком же еще, — сказал Фамусов.
— Так когда, пап? — снова прорезалась Лариса. — Что, у тебя нет таких денег?
Фамусов, не ответив ей, хмыкнул.
— А вот у этого, который ее раскручивает, — Лариса кивнула в сторону молча мельтешащего сейчас цветными картинками «Филипса», — что, есть такие деньги?
— У-уу! — Валун Фамусова на мгновение обрел вполне человеческую живость движений — вскинул руки, развел их в стороны. — Зерном человек торгует, что ж ты хочешь. Это почище, чем нефтью.
— А у тебя, значит, таких нет?
— Ты знаешь, какая у папы зарплата? — торопливо, с упреком проговорила из своего кресла хозяйка дома.
— Ой, мама! — воскликнула рядом со мной Ира.
— Пап, ну когда, когда?! — Лариса произнесла это с таким нетерпением, что, казалось, даже притопнула под столом ногой.
— Жди! — Фамусов снова был обожженный солнцем, пролитый дождями, выглаженный ураганными ветрами высокогорный валун. — Готовь репертуар.
— Да у меня репертуара — на сольный концерт! — Лариса подобно ему вскинула и развела в стороны руки. — У меня шлягеров нет. Чтобы спела — и все бы в лежку!
— Вот это плохо. Это-то и может стать камнем преткновения. — Фамусов перевел взгляд на Арнольда. — Будет шлягер? Без шлягера нельзя.
— Будет! — Теперь Арнольд был похож на примерного пионера советских годов. Взгляд его за стеклами круглых тонких очков так и пламенел. — У меня даже, — он покрутил пальцами около виска, — кое-что сейчас зазвучало…
— А сыграйте нам, Арнольд, что-нибудь свое, — с подзадоривающим азартом предложила хозяйка дома. — Что мы тут сидим слушаем этот, — махнула она рукой в сторону «Филипса», — когда у нас свой композитор сидит. Что, Арнольд, не откажетесь?
— Да, Нодя, было бы замечательно, — поддержала Лариса предложение матери.
Арнольд поочередно оглядел всех сидевших за столом. Правда, кроме меня. Я для него, совершенно очевидно, не существовал.
— Если никто не против, — произнес он с достоинством воплощенной скромности, — я с удовольствием.
Со своего места от стола, когда Арнольд поднял крышку, открыв клавиатуру, я естественным образом глянул на название фирмы, изготовившей инструмент. Фирма была что надо: «Блютнер». У таких фирм после настройки пианино может держать строй чуть ли не год. Как в свою пору просветил меня отец, все эти «блютнеры» и «бехштейны» во множестве появились у нас после победы над Германией в 1945-м. Хватило бы эшелонов, из Германии тогда вывезли даже воздух.
Арнольд вывесил кисти над клавишами, устремил взгляд на пейзаж, висевший над пианино, и тихо опустил руки, извлекая первые звуки.
Что ж, хотя он учился и не на исполнительском, игра его была вполне достойна. Это была чистая, внятная игра, звуки у него не липли один к другому, они ясно нанизывались на нить лада, подобно бусинам на леску, и никакой искусственной эффектации, форсированной эмоциональности. Но то, что он играл… По моему внутреннему убеждению, за такую музыку нужно вешать. Это все было мертво, как наколотые на булавку бабочки. Он каждым тактом демонстрировал свою вышколенную грамотность, свое владение искусством сложения музыки, свою посвященность — и на этом все кончалось.
Я взял со стола вновь заботливо наполненную кем-то для меня доверху рюмку и махнул ее всю целиком. Так мне в этот момент показалось: нужна вся целиком, чтобы поддержать необходимое равновесие.
— Санька! — со стервозностью вновь произнесла у меня над ухом Ира.
Лариса смотрела на нас с другой стороны стола таким же стервозным, как Ирино «Санька!», напалмовым взглядом. Арнольд играет! — стояло в ее глазах испепеляющим восклицательным знаком.
Но наконец он исчерпался. Или решил, что доставил нам уже вполне достаточно эстетического удовольствия. Как бы то ни было, последний звук его грамотных диктантов истаял в воздухе, он встал со стула и, повернувшись к нам, поклонился — словно на концерте.
