А когда я очнулся и открыл глаза, она стояла надо мною и, склонив голову, усмехалась. Она сама удивилась! Она не рассчитала силу! Она еще не знала себя!
Все вокруг кружилось, и в центре головокружения была она. Победоносная. Действительно, этим поцелуем, этим выдохом она сломала мне хребет.
Помню, она только сказала: «Вставай». Спокойно-спокойно...
С тех пор мне часто приходилось валиться, как срубленной крапиве. Наши поцелуи в сарае стали регулярны. Она на мне пробовала силу. Точила об меня когти. Я был для нее как кусок мяса для сытого тигра! Как свиная туша, подвешенная в низком зале, в пустой бане, так мне и снилось — в пустой бане! И она входит... Я слышу во сне ее шаги. Все ближе и ближе. И вот низкая дверь открывается!
Ее пылающие глаза! Как безногий, как калека, как парализованный, я только следил за ней, вращая белками, как одуревшая сова!
Что я мог сделать? Да ни черта. Ни пукнуть, ни вздохнуть! А она все ближе со своими пылающими тигриными глазами. Как огонь, как пламя, она заполняет баню! А я как заколдован! Как дикарь, который услышал проклятие.
Я просыпался оттого, что мочусь. Если было уже светло, я лежал в остывающей моче и, боясь пошевелиться, прислушивался. Она думала, что просыпается первой! Она напевала и без единого скрипа прохаживалась.
Она думала... Но кошмары — лучший будильник. И я лежал, из-под ресниц наблюдая за ней.
Был хороший август, когда появляется граница между свежим утром и горячим днем. Конечно, мне, лежавшему в собственной моче, было не до границ. Но поэтому-то и помню! Да. Было холодно.
Она сбрасывала ночную рубашку. Гибкое костлявое тело. На спине, у позвоночника, две родинки.
Мои ресницы дрожали.
«Спи-спи... Еще рано», — шептала она.
«Ты куда? Куда?!» — орал я шепотом.
«Да спи ты!» — шептала она. Опытная, ни разу ни скрипнула половица под ногой. Ни шороха, только дыхание матери и мелькание голых ног.
Но все это было еще полбеды. Потом началось веселее. Я и так уже ходил, качаясь от ветра. Еще бы! Как наша уборная только не развалилась от моего рукоблудия! Я трясся от холода, когда на дворе было пекло! Не было угла в доме, где бы я не присел и не потер себе между ног. А что там тереть-то?! Казалось иногда, что вот-вот — и я его вообще не найду. Как ластик, как обмылок, исчезнет! И все мало! Как похотливый поросенок, я никак не мог нажраться.
А тут еще мать начала работать во вторую смену. И что там в аптеке вечером-то делать, думал я. Кто туда придет? Все, кто пашет, все потом бредут домой и падают за стол! В аптеках трутся те, кому уже ничем не поможешь! Или те, кто не работает! Те, у кого время есть, чтоб болеть!
Мать все закрывала от меня на ключ. Она была готова даже огромную копилку, кота из фаянса затолкать в сумку. Боялась, что я ей башку отверну! А что там было-то? Мелочь. Ох... Все думают, что они самые умные! Даже самые умные так думают...
Обыкновенным ножом я доставал мелочь. Просто- напросто вставлял нож и быстро переворачивал кота. И по лезвию выскальзывала монетка. Так, а потом снова... Еще одна...
Мать проверяла: потрясет кота, нахмурится, как будто прикидывает по грому, все ли цело, и снова. Ставит эту жирную тварь на комод. Я ей табуретку приносил, и пока она забиралась, я стоял, опустив глаза. А он за мной следил, всегда следил. Фаянсовый кот. И Ольга мне потом призналась, что когда маленькая была, ей казалось, что этот кот, эта сова с усами за ней следит. Глазами двигает! Но ничего. Мы оба, она раньше, я попозже, нашли угол, где он нас не видел! Это оказался один-единственный уголок! Такой укромный! В нем-то мы и встретились...
Как мать, я засыпал с открытыми глазами. Постепенно темнело. Сумерки. Это были самые счастливые часы. Для Ольги — нет. В сумерках Ольга начинала свой бег. Она нигде не могла найти себе места. Я прятался от греха подальше. А это подальше было на печке.
Сверху, высунув нос, я видел ее, как тигрица, как голодная тигрица, без рыка, молча она металась по нашей общей клетке. Она подбегала к зеркалу и поправляла волосы. А то вдруг остановится и смотрит на себя, сощурившись. Она металась без передышки! Еще немного, и она сотрет свои когти! Так продолжалось час. Она будто кого-то ждала. Известия, знака. Не знаю. Она была в тревоге, это точно.
Лишь бы не попадаться на глаза, думал я за трубой. И тут она начинала напевать. Это было уже близко к апогею! Я знал, что сейчас она вылетит во двор и поминай как звали!
Я спускался и прилипал к окну. Она летела вверх, по горе к казарме.
Я оставался совсем один. Проходил час-другой, тикали часы. Я сидел без света.
Иногда проходил под окнами Феликс. Наш дурачок. Я различал его шапку. Всякий раз я думал: а сейчас она вывернута наничку или нет? Закрыв глаза, я загадывал. Если вывернута — то так. А если нет — то ничего не получится... Но я не проверял. Нет. В любом случае — я ему не верил. Но это другая история...
***
У него два имени. Одно для хорошего настроения, другое для буден.
Одно было Феликс, другое — Всему Пиздец. Каждый выбирал свой вариант.
Откуда второе?! Да просто. Он приговаривал, качая головой: «Всему пиздец, сказал отец, и дети побросали ложки!»
Был еще вариант. Редкий. Когда над ним одним дождик капает. Когда уж совсем он в отчаянье. «Все подохнем, — приговаривал он, — все... »
Но это было редко. Чаще ему было просто грустно. Грустно смотреть на наши рожи, бродящие за ним по пятам. Грустно видеть стада коров, спускающиеся понуро с горы. Грустно видеть людей. А наши папки и мамки?! Да их бы самих вывернуло от печали, если б они смогли себя увидеть! Как мертвецы, уставшие ждать воскресенья, они шли с сумками, с хлебом под мышками, откусывая его на ходу, брели в свои дома...
Всему Пиздец просто ложился на землю! В такие моменты он просто ложился на дорогу! Черт! Ему удавалось немного развлечь наших пап, мам, дядек, теток! Его обходили, спрашивали, как жизнь, когда придет в баню, скоро ли женится...
Женщины его обходили, мужики перешагивали. Он лежал, раскинув руки. А из его грязных глаз текли слезы.
Откуда он появился, откуда пришел, никто толком не мог сказать. Одни говорили, что он родился с хвостиком, как у поросенка. И мы, одурев от любопытства, ходили за ним по пятам, пытались поймать момент, когда он без штанов! Чтоб увидеть! Нам всем просто снился этот хвостик пружинкой! Мы чуть не орали: «Ну покрути, помаши хвостом!»
Им пугали и угрожали.
«Будешь так подметать — выдадим тебя за Феликса! Тогда узнаешь!.. » Или: «Сиди дома, не броди! С таким пузом! Увидишь Феликса — родимчик хватит!»
А то еще вот: «Подтирай задницу! Лучше подтирай! А то воняет, как от Пиздеца Всему!»
Им пугали не только детей, девочек и баб на сносях. Им пугали коров, свиней и даже кур!
Девочки, например, сразу притихали. Глядя на него, когда он появлялся в конце улицы, они зрели не по дням, а по часам! Ха. Отвращение — это Восхищение-Вид-Сзади.
«А где у него писька? Под мышкой?! Да у него вообще ее нет! Как нет? У всех есть, а у него нет?»
Они так мирно беседовали, а он проходил, кланяясь им, как поп.
Мы зрели медленнее, писька его нам была не так интересна, как его поросячий хвост.
Ну и пузо у него было! Одни думали, что это печень. Моя мать, по крайней мере. Она говорила, что у всех, кто пьет, такая печень.
Старухи, крестясь, приговаривали «Тьфу, тьфу» и шептались. Они были твердо уверены, что он беременный! Ха! И не просто! Нет! Старух не удивишь пузом! Беременный от дьявола! Вот что! Вот о чем они шептались! А потом, когда внезапно, в один день у него пропал живот, будто не было, ни одна старуха не вышла на лавку! Никто не играл в дурака! Никто не причитал и не крестился в тот вечер!
А все было просто. Наутро мне Ольга сказала, что видела Феликса с маленьким поросенком! Она ему сказала: «Здравствуйте», — и поросенок хрюкнул: «Здравствуйте!»
А Феликс ходил по деревне со своим поросенком. Когда его спрашивали, он говорил: «Вот мой сын! Мой любимый сын! Он будет генералом!»
А как становилось весело, когда начинались святки! Или колядовать! А на пасху у кого самые вкусные яйца? У него! Ха!
Все просыпались после своего долгого сна! Таращились на ослепляющее солнце!
Феликс был чудовищен в тулупе! В своем тулупе овчиной наружу. Мы все-таки привыкли! Конечно! Но даже и мы в первые минуты, когда видели, да... Как он катится по синему ночному снегу, под огромной луной, даже у нас мурашки по ушам бегали от ужаса и смеха! А уж что говорить, когда он начинал...
Он становился совсем отвязный! Выворачивался наизнанку! Потом обратно и снова наизнанку! Потом он уже сам так обалдевал, что не знал, где у него что! Где его — внутрь, а где — лицо. Как этот пыльный тулуп!
Перед этим он долго мылся. «Как перед смертью моется!» — ругались старики, выжидая, когда он выползет наконец.
«Да хватит ему воды! Не царь! И глотком умоется, нечисть! Чингис-хан!»
