Странно, мне ни разу не пришло в голову туда залезть. Покататься. Ни разу. Сидеть с Феликсом под каруселью — это да. А кататься — ни разу. Странно, нет?
Мы здесь сидели вдвоем. Только я и он. Как две собаки. Да. Полусытые собаки. Две зажмурившиеся отупевшие собаки... И все. И так изо дня в день.
Мы были дети. Наверное... Дети простых трагедий. Дети каждого дня. Это было так просто... Все ведь так ясно, нет?..
***
Он всегда превращался. Сначала лицо. Да. Именно оно. Оно вытягивалось! Нет! Серьезно! Будто ему кто-то натягивал кожу. Да. И завязывал узлом на спине! А потом его движения... Он махал руками, как человек, на которого напала стая комаров! Он приходил в неистовое движение! Весь! Все тело! Начиная от корней волос и кончая ногтями! У него чесались пятки! Он менялся! Да. Еще как! То разбухал, а то вдруг становился как старый черенок, да, как почерневший черенок лопаты! Все свидетели! Все! Он закидывал ногу на ногу, и тут начиналось! Его ноги переплетались, как змеи. Три раза! Я же говорю — все свидетели! Он мог перевить ногу три раза!
В какой-то момент он вдруг начал быстро ходить. Не останавливаясь! Ни на минуту! Прямо, налево, направо, да, снова вперед, как солдат! Он никого не видел! Ни машин, ни светофоров в центре! Никого! Он вылезал из своей норы, сначала тихонько, топ- топ, семенил, как для разбега! Брел, волоча глаза по земле! А потом все быстрее! Все быстрей и быстрей! Руки в карманах! А дальше — уже нет! Они ему мешали! Куда их девать?! Куда?! Он прижимал их к груди! Да! Будто нес книгу! Или — нет! Будто молился! Но это потом, потом, в конечной стадии!
Худой, очень худой и длинный, он мог идти всю ночь! Представляете?! Всю ночь напролет! А спать? Он валился там, где останавливался! Там, где кончался бензин! Сразу! Никакой инерции! Он будто вспоминал что-то. Черт! Он был похож на тех, кто забывает выключить свет! Утюг! Черт! А выключил ли я воду?! А? Нет! А может, все-таки да?!
Он никогда не возвращался. Какая-то мысль его останавливала, и он сразу ложился. Его всегда находили так! Да! Головой туда, куда шел! Привозили обратно и начинали кормить. Он и сам, проснувшись в машине, с незнакомыми людьми, начинал просить есть. «Ну кусочек! Маленький кусочек! Хлеб, немного хлеба... »
И он разбухал в деревне до следующего броска. Да. Это была чистая одержимость. Как повторение слов. Как его ужас перед словом «лоб»! Он начинал дрожать, да, стоило услышать это слово! Только намек даже! Он впадал в ужас! «Не надо! Не на-а-а-адо это слово!» — кричал он, зажав уши, и начиналась его гонка. У этих бросков не было ни ночей, ни дней. Ему было абсоютно наплевать! Дождь? Снег? Ночь? Вечер? Наплевать! Его это не касалось! Нигде и никак! Только мысль! Да! Только мысль могла его остановить! И только мысль могла завести его мотор. Это начиналось осенью. Я помню. Когда краснели первые листья. Да. Когда вдруг утром видишь — красные кончики. В окно смотришь — все, осень. Солнце, да, днем еще тепло, но внутри, в глубине дня, — уже холод. В животе дня — холод. Осень...
И вот в одну из ночей октября Феликс исчез. За ним сначала шли, да, один, два, потом пол-улицы! Он разбудил пол-улицы! Потом он вошел в свой ритм! В свой знаменитый шаг! За ним бежали. Им пришлось бежать следом! Его не пытались остановить! Расспрашивать! Да. Его пытались отвлечь! «Ты куда, Феликс? Фееееликс! Слыыыышишь?! Ты куда?! Куда идешь? Ну подожди! Ночь! Посмотри! Ночь на дворе!.. » Ха-ха! Он знал, что ночь! Конечно! Он выходил с фонариком смотреть на звезды! Да! Случалось! Когда он был в духе! Смотреть на небо!.. «О-о-о! Какое небо! Сколько их! Сколько... »
Он вытягивал руку туда! Вверх! С фонариком! Я его помню. Квадратный жестяной фонарик. Там еще можно было менять стекла. Проворачиваешь такую тугую шайбочку, и стекла меняются. Красное, потом зеленое...
Феликс направлял луч в небо. «О-о-о! Звезды! Какие звезды! Полно-о-о!» Его это удивляло!
Так вот он шел и шел в ту ночь. Конечно, его могли взять силой. Да. Связать! Унести домой! Так нет же! Ничего подобного. Постепенно все отстали. Он что-то бормотал. Выкрикивал! Все шел и шел. Уже один. Вперед, да, все время вперед.
«Ном де дье!.. — бормотал он без остановки. — Ном де дье!.. Ном де дье!.. »
Соседка потом рассказывала. Она была в шоке! Последняя, бежала за ним из последних сил! А он? Он бормотал только «Ном де дье! Ном де дье!.. ». Черт! В этом было какое-то упорство! Да! Свирепое, вдохновляющее упорство! Меня это околдовывало! Вселяло оптимизм! А соседка все никак не могла прийти в себя! Она ломала руки, обращаясь куда-то в сторону леса! Актриса! Да! Она была великолепна! Ей даже не надо было наливать! Стоило только попросить рассказать о Феликсе! Только одно слово! Даже слог «Фе... »! Она преображалась, как невеста в гробу!
Он все шел и шел, все вперед и вперед!.. В гору... в гору, а мы за ним! Все дальше, все быстрее от деревни! Уже и огоньков не видать! Потом вниз, с другой стороны горы! Вниз! К полям. Туда. Вперед. В темноту! А потом поля... Так он по полям! Все быстрее и быстрее! Уже и мочи нет! А он все свое «Ном де дье! Ном де дье!.. ». Все повторял и повторял! И что? Откуда мы знаем?! Откуда? Что это? А он все бормотал, как боялся забыть! Как учил его наизусть! Как молитву! А мы — все за ним. Его это разозлило! Он чуть не кричал! Ну а потом все. Все. Потом мы отстали... И все кончилось. Он сразу исчез впереди! Сразу! Так и ушел! Как и не было его! Как и не было никогда...
Глядя с горы уже потом, я будто видел Феликса. Да. Видел. Так ясно. Как он идет ночью, в полной темноте, я его видел, как птицу, в самом сердце ночи пересекающую небо... Стремительно, прямо к цели, к невидимой цели...
В нем было что-то, да, что-то выходившее за границы его тела. Что-то большее, чем он. В его движении было что-то вдохновляющее. Да. Как ясный отказ. Как кристально ясное «Нет»... Это есть в некоторых безумцах. Это большое «Нет» жизни, которое очищает их быт, делает их жизнь законченной, да, очень законченной и неслучайной...
Я видел его днем, как он проходит поля, быстро- быстро, прямо, все время прямо, такой высохший, быстрый, и руки, да, и руки на груди... Я видел его в деталях. Его шаг. Следы в черной пашне. Его сапоги, а потом синяя болоньевая куртка. Я будто был рядом. Так близко, да, все видно. Все-все. А потом он уходил один, все дальше и дальше. Пока не исчезал. Соседка была права. Будто и не было его... Никогда не было... И я оказывался снова на горе. И никого вокруг. Как в кино. Да.
***
У меня не было ни одной тайны. Если б кто-то спросил, если б хоть кто-то спросил, я бы все рассказал! Все! Только спросите! Ну давайте! Что же вы?!.. Свою настоящую тайну тогда я еще не знал! Вот и все. Да. В этом-то все и дело. Доходило до грустного. Как во сне, после пяти-шести раз, я брел, накренившись, по двору. Если б наш петух залаял, я бы не удивился! Но это еще ничего! А вот когда я перебарщивал, то разговаривал с матерью на «вы»! Она чуть не роняла корыто для Бурьки!
Что это было?! Что?! За всем этим рукоблудием, потираниями, дерганьем членика, рыданиями, вздохами и выплесками? Что было во всем этом?!
Во мне становилось так легко... Я бы мог подняться в небо! Стоило только оттолкнуться и все. Да! Не больше! И ничего с собой! Ничего не брать с собой! Ни сожалений, ни тайн! Ни одного слова! Ни единого звука! Ни голоса! Ни запаха! Ничего! Пустые карманы!
Это была ясность. Я никогда не надеялся получить эту ясность с девушкой. У них все так сложно! Даже подойти страшно! Особенно если красивая! О-о-о! Это отдельная история! Красота...
Никогда я не мог сказать, не мог объяснить, какая девушка красивая, а какая нет. Знал и помнил одно. Красота — это когда я не мог ни смотреть, ни отвести глаз! Как испуг! Как трепет! Красота! Это сразу ясно — если это Она! Я так и не научился смотреть ей прямо в лицо! Всегда уводил глаза. Всегда! И они еще начинали как-то бегать, а потом вообще — дрожать! Глаза и дрожать! Как будто я стоял голый, в леднике! Так зубы стучали! Но, слава богу, не так уж часто приходила красота! Совсем даже редко! Конечно! Она нас не баловала! Сыты и ладно! Заткните пасти!
Но и все равно! Потом я не мог очухаться неделю! Ходил из угла в угол, садился, вставал, чесался, вздыхал, мычал песни, откусывал что-нибудь, жевал, уставившись на половую тряпку, снова вскакивал и снова откусывал, вообще жрал за троих, мать мотала головой, пил и бегал в сугробы ссать, а вечером начиналась чесотка! Я стачивал ногти! На большом пальце особенно! Именно на нем! Почему — не знаю! Спина, ляжки, все становилось багровым! Я будто старался стащить, содрать с себя даже саму память о красоте! Я сидел за сараем удовлетворенный, оскалившись и скребясь, как безумный...
Это было как вирус. Меня заразили. Да. В меня впрыснули эту отраву! Не знаю — когда! Нет. Не знаю. Все забылось. Все абсолютно! Только теперь я отравлен! Я не могу смотреть в лицо ничему красивому! Ничему, понимаете?!
Я помнил эту девочку в поезде. Наверное, тогда я услышал впервые это слово. По-пут-чи-ца. Она сидела и смотрела в окно! Ничего не происходило! Она просто была! Может быть, она вообще спала! А я метался глазами вокруг, быстрее вши, быстрее света, опережая взглядом звук включившегося радио! А она пребывала как в колбе! Как дремлющий вирус! Меланхолично покоилась! Она созревала! Во сне! В своих хрустальных мечтах... Сейчас ей уже за тридцать! Я до сих пор ее помню!
