Патрику стало неловко, что о нем известно так мало. Он свел себя почти к нулю. После работы в туннеле под озером он возвращался в сумерках домой. Его радио не выключалось за полночь. Кажется, он больше ничего не делал. Они одобрили его финский костюм. По модата элегантен! Что означало: стильный! стильный! Ему вручили македонский сладкий пирог. И Патрик, окруженный дружбой и участием, неожиданно улыбнулся и почувствовал, как по его лицу к жестким, в македонском стиле усам текут слезы. Елена, великолепная Елена, которая уже год продавала ему вику, сняв с шеи белый шарф, протянула ему. Он поднял глаза и увидел мужчин и женщин, которые не понимали, почему он плачет среди чужих людей, которые прежде были как бы скрыты от него за темными ставнями на его улице, нет, на их улице, потому что он был здесь чужим.
А потом ему пришлось запоминать новые имена. Прозвучавшие неожиданно официально, начиная с Елены. Женщины пожимали ему руку, мужчины обнимали и целовали, и всякий раз он говорил: Патрик, Патрик, Патрик. Понимая, что теперь ему придется помнить каждого в отдельности. И потому что был полдень, а духовой оркестр русской миссии с Кинг-стрит играл в пятидесяти ярдах от них, его пригласили на ланч, который был устроен рядом с ящиками и ларьками. Он был почетным гостем. Елена сидела по одну сторону от него, Эмиль по другую. Полный стол новых друзей.
Ему принесли тарелку капустных рулетиков — сарми, как сказала Елена, — и он внезапно осознал причину отвратительного запаха, доносившегося до него в последний год. Эмиль описал ему технику вымачивания капустных листьев, которые на несколько дней оставляют в растворе соли и уксуса. Патрик ел все, что клали ему на тарелку. За кофе Коста, хозяин ресторана «Охридское озеро», задал вопрос Эмилю. Эмиль сначала посоветовался еще с двумя-тремя македонцами, чтобы выяснить, уместен ли вопрос. Затем повернулся к Патрику: «Что ты еще умеешь делать?» За столом воцарилось молчание. Елена, накрыв своей ладонью руку Патрика, уточнила через Эмиля: «Если ты ничего не умеешь, не важно». Другие люди за столом закивали.
— Раньше я был искателем. И еще я умею работать с динамитом.
После перевода Эмиля воцарилось еще более глубокое молчание. До Патрика доносилась каждая нота оркестра русской миссии. Потом Коста подпрыгнул и что-то крикнул Патрику. Его взгляд был полон гнева и страсти. Эмиль повернулся к Патрику, ему пришлось кричать, перекрывая гул за столом: «Он говорит: „Я тоже, я тоже“». Коста схватил круглую буханку хлеба, отбежал от скамьи и, пнув ногой, запустил по направлению к оркестру русской миссии.
Позже в тот же день, когда Патрик показывал игуану всей улице, Коста сказал: «Водоочистная станция, воскресенье, восемь вечера. Собрание». И ушел, не дав Патрику времени ответить или задать вопрос.
Через час после того, как спустились сумерки, люди начали молча приходить большими и маленькими семьями на склон холма близ водоочистной станции. Возникая из темноты, подобно ночным бабочкам, они направлялись к тонкому прямоугольнику южного портала. Движение вскоре прекратилось, волна тел растаяла, как тень облака на склоне.
Внутри здания было светло и шумно. Здесь нелегально собрались представители разных национальностей, и грохот машин заглушал их голоса для тех, кто мог бы проходить по Куин-стрит в ста ярдах отсюда. Звучала разноязыкая речь, и Патрик вслед за толпой прошел к стульям, расставленным вокруг временной сцены. Заметив Косту, который приветствовал и рассаживал людей, он смотрел на него до тех пор, пока тот не поймал его взгляд. Патрик помахал ему, Коста поднял руку и продолжал заниматься своим делом. Патрик почувствовал себя ужасно одиноким среди этих смеющихся людей, которые обменивались новостями и держали на коленях детей.
На сцене играло четверо музыкантов. Здесь проходил и концерт, и политический митинг, люди собрались незаконно и ждали речей и развлечений. Патрик нашел свободное место и глотнул из фляжки. Почти сразу же электричество погасло, остался только свет керосиновых ламп на краю площадки. На сцену толпой вышли куклы, гремя деревянными костями. Стоявшие полукругом лампы освещали желтым светом эту часть водоочистной станции — генераторы, первые ряды зрителей, мозаичные плиты и медные стойки перил. Патрик, подняв глаза вверх, заметил на верхнем уровне едва различимую решетку, там, должно быть, лежали в темноте кукловоды.
В круг света, размахивая руками, вошли сорок марионеток. Мужчины с усами и бородой, женщины с нарумяненными лицами. Одна кукла была ростом с человека. Этот великан играл главную роль в спектакле. Ярко раскрашенное лицо, вокруг глаз с зелеными тенями желтые круги, делающие их похожими на мишени. Казалось, куклы испытали какое-то потрясение. Перед тем как сделать очередной преувеличенно размашистый шаг в опасной новой стране на сцене, их ноги долго нащупывали путь. Одежда их представляла собой смешение разных народных костюмов. Танец продолжался не меньше пяти минут, прежде чем Патрик понял, что большая кукла — человек. Да и то лишь потому, что, отказавшись от кукольных движений, она принялась кружиться с невозможной для дерева гибкостью.
Большая кукла отделилась от других. Она стала главным действующим лицом не из-за размера, а благодаря движениям и особенностям характера. Возможно, эта необычная тряпичная кукла противостояла необычным обстоятельствам. На лице, украшенном кудрявыми усами, читались тревога и волнение, герой был амбициозен, испуган и порою жаден. Он демонстрировал то страх, то желание. Другие куклы изображали богачку с лицом цвета сливы, полисмена, коварного друга и властную старуху. Герой объединял их всех. На сцене не было ни разговоров, ни барабанного боя, ни пения. Только топот ног, только деревянные руки, касавшиеся друг друга легко, как ноготь касается стекла. Куклы разбредались по сцене или сбивались в кучу, подобно хору, предостерегая амбициозного героя, грозя ему законами. Чужак, наивный и общительный, все делал не так. Его лицо, несмотря на усы, было юным и печальным. Он был в финской рубахе и сербских брюках.
Интрига набирала силу. Глупо хихикая, чужак предстал перед властями, не умея говорить на их языке. На него посыпались оскорбления. Его лицо застыло. Его стали бить, но он не издал ни звука, только затравленно смотрел на руки, наносившие удары. Потом он упал на пол, жестами моля о пощаде. Сцена длилась бесконечно. Патрику захотелось стереть яркую краску с лица куклы. Карикатура на культуру. Он не мог отвести глаз от этого лица.
Публика в зале молчала. Только со сцены доносилось ворчание властей. Все ждали, когда большая кукла заговорит, но она не могла сказать ни слова. Карикатурно густые брови, большой нос, кудрявые усы — все эти пародийные черты врезались в память. Когда фигура начала кружиться, пот окрасил парчовую розовую рубаху на плечах и спине в кроваво-красный цвет. Она топнула ногой, пытаясь заговорить. Другие куклы, раскачиваясь, как бамбук, собрались на одной стороне сцены. Фигура опустилась на колени и принялась хлопать одной рукой по деревянному полу, словно прося о помощи, — в безмолвие спектакля ворвался нестерпимо громкий звук.
Зрители стали хлопать в унисон, аплодисменты отзывались эхом в высоких сводах водоочистной станции. Патрик был не в силах пошевелиться, его глаза были прикованы к скорчившейся фигуре, к маниакально колотящей по полу руке. Это было невыносимо. Это было абсурдно. Ему хотелось, чтобы зал утих, чтобы кукла перестала испытывать страх. Он видел обведенные желтыми кругами глаза, кровавую от пота рубаху, глаза на разрисованном лице смотрели снизу вверх, как у собаки. Патрик встал и, спотыкаясь, двинулся к проходу. Ему хотелось оказаться где-нибудь еще, уйти из здания. Пульсация аплодисментов, накрыв его, все убыстрялась. Каждый его шаг отзывался ужасным шумом. Патрик оказался среди оркестрантов, безмолвных оркестрантов, сидевших здесь в ожидании следующего акта, когда их позовут играть. На коленях у них лежали инструменты, своими изгибами и извилинами напоминавшие замороженные органы человеческого тела. Он полез вверх и поскользнулся, не в силах отвести глаз от лица-маски и хлопающей белой руки. Он шагнул через лампу, поднялся на сцену и, подойдя к обессиленной фигуре, увидел, что исполнитель гораздо меньше, чем ему казалось, что это женщина.
Он встал на колени и взял ее за плечи, коснувшись влажной спины. Потом нагнулся, поймал руку, продолжавшую колотить по полу, словно она принадлежала автомату или пловцу, неспособному остановиться. Оторвал ладонь женщины от пола и медленно положил ей на бедро. Потом он поднял глаза и посмотрел сквозь ореол света во внезапно затихший зал.
Множество людей стояло даже на верхнем ярусе. Их было на сотни больше, чем он думал. Он оглянулся на женщину. Костюм из искусственного шелка, дешевого блестящего материала, мокрый от пота. Вблизи в ней не было ничего от той фигуры, которую он видел на сцене. Она казалась поблекшим изможденным манекеном. Пот прочертил дорожку в толстом слое грима. Глаза, прячущиеся в кругах краски, взглянули на него, и в них мелькнуло изумление. Она подалась вперед. Его рука скользнула по ее влажной щеке. Он забыл, где находится. Женщина встала, опершись на его плечо. И начала медленно спускаться со сцены к керосиновым лампам, широко раскинув руки и время от времени хлопая в ладоши. Раз. Два. Три.
