Она набросила на него одеяло, чтобы прикрыть ступни в драных носках.
На кухне горело синее пламя.
— Вечный огонь, — сказала. — Когда-нибудь вы спалите весь дом. Пожалейте людей, детей хотя бы. Лучше бы щели в окнах законопатили.
Долго она на кухне возилась, мыла, скрежетала. Вода лилась. И то ли дождь опять занудил, то ли на сковородке что-то заскворчало.
Вошла в комнату. Сказала, будто не ему, будто кто-то еще был в комнате, кто-то славный, милый, такая интонация была в ее голосе, обращенная к этому несуществующему; он терпеть не мог, когда она так к нему, как не к нему, обращалась:
— В кухне тепло сейчас. Я духовку зажгла. Просто отлично. Чай заварила.
— От чая тошнит, — пробухтел в подушку.
— Конечно. От одного чая стошнит. Надо сначала поесть. Картошки я отварила. И сосиски.
— Что вы мне свои сосиски вечно впариваете, я их терпеть не могу.
— Яйцо поджарю.
Он не отвечал, и она ушла. Туда, на кухню, в тепло, в жизнь. Он представил, какой жар от плиты, как окна плачут, радостно плачут, с облегчением. Выпростал из-под одеяла руку, пошевелил пальцами. И пахло уже едой. Ошалеть.
Он встал в дверном проеме, привалился к косяку. Она сидела за столом, чай дымился в кружке. Смотрела на него, он физически чувствовал взгляд, его тяжесть. Или жалость. Он эти вещи путал.
— Думаете, вам щетина идет? Это только молодым и здоровым к лицу. А вы на кощея бессмертного похожи.
— Я смертный.
— Смертный кощей, отлично, я не против. Разве вы что-то пишете сейчас?
Он не брился, когда писал, уже собрав материал, статью. Пока не напишет, не брился. Помогало.
— Это я от холода.
— Теплее, что ли, со щетиной?
— Не исключено.
— Руки вымойте.
— Вода ледяная.
— Я нагрела. В ванной стоит кастрюля. И ковш. Вам полить?
— Справлюсь.
Наблюдала, как ест он горячую, разогретую на сковородке картошку. Даже не как ест, а как вилку берет, как хлеб отламывает. Руки его ей нравились, с худыми запястьями, умные руки, такие бы в кино показывать.
— Вас небритым не пустят.
— Куда?
— Сегодня двадцать первое.
— Сегодня двадцатое.
— Двадцать первое.
— Двадцатое.
Разозлившийся был у него голос, резкий, лезвие, а не голос. Затупленное и проржавевшее.
— Двадцатое, потому что вчера я смотрел футбол.
— Вы не могли его смотреть, у вас телевизор сломан.
— Я смотрел у Вити.
— Шерочка с машерочкой.
— После футбола он меня проводил. Футбол был девятнадцатого, можете посмотреть по программе. Сегодня двадцатое.
За программой она ходить не стала — где ее там искать, в его завалах, — включила радио. Он хмуро принялся размешивать сахар. Ложка громыхала, будто поезд шел, бешено стуча колесами. Он сидел за столом над своей чашкой, наклонив упрямо голову. В лысине тускло отсвечивал свет лампы.
— Сегодня двадцать первое, — сказал диктор по радио после очередной какой-то дурацкой песни.
— Ага, — сказала она даже не торжествующе, просто чтобы его внимание обратить — вдруг задумается.
Отправила его мыться, нагрела еще воды. Пока мылся и брился, достала с антресолей пальто, все-таки уже здорово похолодало и к ночи обещали снег. Она много раз пришивала к нему пуговицы: это пальто было не способно удерживать пуговицы, даже пришитые прочно, по всем правилам, суровыми черными нитками. Не из-за ветхости, а из-за какого-то своего характера, который она не могла переломить. Нервное было пальто. Она пришивала пуговицы, иголка посверкивала в электрическом свете. Он что-то уронил в ванной. Судя по грохоту, все-таки не кастрюлю. Ковш, наверно.
Костюм был вполне приличный, подарок дочери. Ботинки он почистил, и они тоже выглядели неплохо. Он пригладил волосы, вольно разросшиеся вокруг лысины. Выглядели они диковато. Она подала ему пальто. И шарф.
— Спасибо.
— Не за что. Шапку наденьте.
Вынула из шапки перо.
— Из подушки перья лезут, — сказал он.
— Нет, что вы, это ангел к вам прилетал, ждал, что вот-вот помрете там, под одеялом, душу вашу караулил.
— Ангелов нету.
Взял сумку с пола, закинул на плечо.
— Меня-то погодите.
Вышли вместе. Дверь закрылась, замок щелкнул.
— Вот черт, я ключ забыл, давайте ваш.
— Не дам, потеряете.
— Как же я без ключа?
— Как обычно.
Спускались по узкой лестнице.
— Между прочим, я понял, почему думал, что сегодня двадцатое.
— Очень интересно.
— Потому что вчера я читал письмо одного деятеля как раз от девятнадцатого ноября. Правда, тыща девятьсот двадцать шестого года.
— Да, когда-нибудь вы так зачитаетесь, что прямо там и окажетесь, в тыща девятьсот двадцать шестом.
— Сразу видно, какие книжки вы любите.
— Да никакие. Некогда мне.
2
Гардеробщик унес его пальто за шкирку в угол, подальше от глаз.
Он пригладил волосы вокруг лысины и ступил в мягко освещенный зал. Наталья подняла руку, заметила. Говорила в мобильный, глядя, как он приближается:
— Идет... Нормально выглядит… Он всегда бледный… Нет, мы в этом году во Флоренции отдыхали. Я принесла фотографии.
Отключила телефон. Он поклонился, сел напротив.
— Здравствуйте, с сестрицей моей беседовали? Как она поживает?
— В пробке застряли. Так что придется нам с вами вдвоем пока.
— Ну, это не страшно.
— Как сказать.
— Что же во мне страшного? Я скорее смешной. Я в детстве вообще мечтал клоуном стать.
— И стали бы.
— Я и стал. В некотором смысле.
Подошла официантка.
— Мне чаю, пожалуйста, — сказал он.
Официантка ушла. Она закурила.
— У меня астма, — напомнил он.
Погасила сигарету. Взяла стакан с водой.
— Как там во Флоренции? — спросил он.
— Тепло.
— Небо, наверное, синее.
— Небо везде синее. Если туч нет.
— Не скажите.
— Да вы ж там не были. Где вы вообще были, кроме Москвы и Московской области?
— В Ярославле.
— Странно. Образованный человек, а мир не хотите посмотреть.
— У меня паспорта нету.
— Долго ли сделать паспорт?
— Я умру в очереди.
— С вами тяжело разговаривать.
— Это точно.
Она допила воду:
— Я помню, как мы отмечали день рожденья вашей сестры, десять лет ей исполнилось. А вам сколько было? Семь? Мне тоже десять. Я тогда впервые к вам домой пришла. Ваша мать бесконечно о вас говорила, какой вы умный мальчик. Вы всегда были ее любимчиком, вечно она с вами носилась. Хорошо, что сейчас вас не видит.
— Как раз сейчас не стыдно ей показаться. Я выбрит, вымыт, в хорошем костюме. Настроение нормальное.
— Костюм дочка подарила?
— Да.
— Единственное ваше достижение... Я про дочку.
— Значит, хоть в какой-то мере моя жизнь оправдана?
— Разве вы еще живете? По мне, так вы человек конченый.
— Очень даже живу. Вчера, к примеру, совершил очень неслабую сделку. Душу не продавал, никому она не нужна, прямо скажем. Я землю приобрел. Хороший такой луг в Подмосковье.
Он говорил очень уверенно, веско, и она смотрела на него недоуменным, растерянным взглядом.
— Десять гектаров. Красота — необыкновенная. Речка, роща, закаты, восходы. Куда там вашей Флоренции. Не знаю еще, что с этой землей делать. Оставить как есть и любоваться? Коттеджи построить? Колбасный завод?
— Почему колбасный? — спросила тихо.
— Я к примеру. Вы что бы сделали?
Будто впервые его увидела. Будто он вдруг материализовался из воздуха, а до того был прозрачен, почти не существовал.
— Вы смеетесь?
— Нет. Я действительно не знаю, что с этой землей делать. Реально. Закаты, восходы, что мне с ними делать? Лошадей купить для пущей красоты? Нет, лучше верблюдов.
— Верблюдов?
— Они у нас приживутся.
