— Летят, мать их за ногу! Да сколько же их!?
На экране отчётливым роем показались белёсые точки — белые мухи смерти. Локаторщики оцепенели. Рассыпавшись на боевые группы, рой барражировал прямо над базой и на такой высоте, что зенитками, хоть хобот вытяни, не достать. А запускать «земля — воздух», как понял Иван из давешнего разговора между Лексютиным и Команданте, кубинцы не дали ещё согласия. Засветить такое оружие, равно как и пустить в дело Кузина, означало бы для них верную гибель. Ощетинившись всем «зверьём», Гуантанамо стёрла бы остров в порошок, так что Третья мировая война, если бы потом и развязалась, то без участия Кубы. К тому сроку её бы ни один Колумб не нашёл. Так говорили расчёт и здравый разум. И зачем Никита-эксцентрик, будто контуженный навсегда Сталинградом, солдат на остров швырнул, зачем затеял всю эту игру на нервах — одному Богу было известно, да и то в общих чертах. Пути невежественных и тем могучих людей неисповедимы. Им не перед кем отчитываться. Их личный зуд считается всенародным. А коли так — почешемся все. И вот, верша свои бессмертные, как им мнится, дела, они и тела исполнителей считают бессмертными, а свои — так и забальзамированными при жизни. А что такого? Жизнь есть должность, а должность — вечна. Так в бой, товарищи! За нами не пропадёт. А если сосёт под ложечкой, так это к деньгам, или наоборот — к торжеству коммунизма.
И всё же Ивану, да и другим, наверно, не хотелось ни за так, ни за деньги пропадать на острове пальмовых крабов и сиреневых птиц. Во всяком случае в этот момент никого не заботила мысль о воинской славе и назовут ли его именем профучилище в Земнорайске. И сколько бы ни ругался, ни топал ногами Никита, у Ивана, к примеру, идею пальмовой революции отодвигал клешнями москворецкий омар, в голову лезли родители, земляничный косогор детства и почему-то Сандуновские бани. Но сквозь всё это резко думалось, что проклятая база начинена керосином, фугасками и длинными ящиками с чешским клеймом, к которым солдат даже близко не подпускали. И достаточно одной «белой мухе», что сейчас на экране, скинуть единственное «яйцо», как всё в округе взлетит, и они породнятся с жителями Антигуа уже вторично — на небесах.
И если вам резали запущенный аппендицит в каком-нибудь Земнорайске, вы сразу поймёте ту зыбкую грань, то состояние безнадёжности, какое пришлось испытать локаторщикам в преддверии небытия.
— Ёлки-палки, надо «кубарикам» сообщить, — выдавил из себя оператор.
— А толку-то, толку? — сбиваясь на шёпот, произнес Славушкин. — Они ничего не решают. Соберут митинг, разве что…
— Резонно, — сказал Иван, но всё-таки, верный долгу, выцарапался из-под москитной сетки и побежал на КДП.
В дежурной комнате КДП гулял приятный сквозняк, обеспеченный стеклобоем Кузина. Положив ноги на стол, независимое трио кубинцев резалось в покер. А за пультом сидел незнакомый Ивану усталый спец, никак не меньше майора по возрасту, подчёркнутому лёгким, щетинистым серебром на волевом подбородке.
Иван доложил по-русски, затем по-испански.
— Patria о muerte! — повскакивали кубинцы, а один сверхгорячий даже карты рубашкой вниз бросил, стрит[30] показав: — Patria о muerte! Venceremos![31]
— В другой раз, — снисходительно покосился на стрит небритый, будто четыре туза как минимум на руках имел, — и к Ивану уже вполоборота: — Пустое, земляк… Они ночами взлетать не обучены. Где вскочат — там и сядут.
— Так что ж это за готовность? Нумер нуль, что ли? — не удержался Иван.
— Приказы не обсуждают, — беззлобно отмахнулся усталый. — Идите к своим. Не отвлекайтесь.
Иван с тяжёлым сердцем потопал к локатору.
«Готовность к чему-либо — к труду, к обороне — наша главная доблесть, вне зависимости так ли это, — рассуждал он довольно уныло, по-вольнонаёмному. — Главное — состояние беспрекословности, оно же «душевный отклик». А дальше хоть трава не расти, всё само собой образуется».
Скепсис Ивана был преждевременным. Он не учёл силу предвидения, какая заложена в генералах с деревенского детства. Они как никто другой знают: туча — ещё не дождь. И когда это подтверждается ждут ордена.
Когда Иван уходил докладывать, локатор был окружён тревожной, угнетающей тишиной. В патлатых кустах шебуршала пискучая дрянь — видно, точили зубы москиты, рассерженные плохим запахом передвижки и докучливым, механическим жужжанием движка. Теперь же крытое сеткой пространство озарялось из распахнутых дверок локаторной достаточно ярким светом, и было видно, как раздетая до трусов обслуга пляшет танец сиртаки над ведёрком со льдом.
— Пронесло!! — встретил Ивана Славушкин, обдав попутно спиртовым ароматом. — Улетели в… на…, к… матери!
Сложность маршрута, объяснённого Славушкиным, позволяла надеяться, что бомбовозы не просто ушли, но и вряд ли вернутся. И всё как-то поменялось вокруг. И сорные кустики стали приятно лохматыми, и Славушкин сделался великолепным, и пожарное ведёрко — серебряным, и даже жамкающие москиты казались заместителями Соловьёв по политической части. Про спирт же и говорить смешно. Он полностью потерял привкус бензина, будто в неополоснутой бочке и часу не ночевал. Вот что значит — а мы ещё кочевряжемся — мирное небо над головой. Под ним и солома едома.
И как бы ни было то накладно, побольше бы таких ложных воздушных тревог, тогда и любые земные крохи — услада и всем ворчаниям конец.
Иван причастился к гуляющей кружке и влился в общий победный танец. Не оттопырился, дескать, ф-фе, ну их, этих гуляк, такие в метро на гармошках играют, не знают приличиев. И это опять же к пользе тревог склоняет, к готовности нумер один. Тревога объединяет.
Но не глыбко донце у кружки, когда из неё ордена обмывают или выход из окружения. И Славушкин как почётный житель Антигуа, взял на себя добавку добыть.
— В склад горючки сейчас не подступишься, — сказал он. — А в Антигуа — круглосуточно…
— Так облаяли же тебя, — напомнил Иван.
— Это с того, что я на слова бедный, — стоял на своём Славушкин. — А ты объяснишь в красках, как мы американцев погнали.
— Ну да, веником и «пошли вон!» — проворчал Иван.
— Тебя для того и учили, чтоб складно врать, — упёрся Славушкин, и локаторщики его поддержали:
— Положение исключительное, Иван!
— Ты один у нас разговорчивый…
— А если тебя хватятся, не откроем. Скажем — двери заклинило… У нас всегда так. Не первый год замужем, что ты!
Локаторщики, видно, поднаторели всем и вся пути отрезать. Отвертеться — поди попробуй! Тем паче, в распоряжении Ивана был «кадиллак» Кузина с полной заправкой, а Славушкин, как нарочно, выходной пароль знал.
Иван сердито в предчувствии, что непременно попадёт в передрягу, сел за руль. Внешне раскрепощённый Славушкин бойко плюхнулся рядом и не совсем уверенно из Земнорайских запасов Ивану выделил:
— Не бойся, скоро поженимся…
На выезде, возле ворот, стерегомых усиленными патрулями, он проскулил как-то надрывно:
— Виктория, братцы, вик-то-ри-я! В смысле — победа.
И, получив в хвост «En modo global!»[32], «кадиллак» помчался в Антигуа.
Дневные волнения утомили Антигуа, и приземистый, вытянутый, как береговое село, городишко спал. Лишь в центре животворной иконой светилось неоновое окошко дона Алонзо — владельца питейной лавочки.
И тут Славушкин маху дал. Первым выскочил из машины и вразвалочку, с видом на мировую к дону Алонзо сунулся. Ставни светлого заведения упали, будто подрубленные, и — мрак, тишина.
— Это же я, Сальвадор, дон Алонзо! — заегозил Славушкин.
Глухие ставни не колыхнулись, молча дали понять, что именно Сальвадор-подрывник, Сальвадор-самозванец глазам степенного дона сегодня особенно неприятен.
— Ишь ты, скажите пожалуйста! — размахался руками Славушкин, перед Иваном стыдясь. — Когда деньгу делаешь, нельзя быть злопамятным. Это тебе не государственный магазин, не за спасибо гнёшься!
— Бесполезно, — сказал Иван. — Тут нам ничего не обломится.
Славушкин покряхтел, почесался:
— Знаешь, Иван, только ты никому, сам понимаешь, — издалека пошёл он. — Тут в бардаке у меня, ну, у дуэньи, проще сказать, кое-что припрятано. Литра с три в молочных бутылках. Чистого. Me компрендес?[33]
— Да ты что? Второй час уже, — напомнил Иван. — Дуэнью твою не добудишься.
— Не говори, чего не знаешь, — сказал Славушкин. — Дуэнья Пуга днём в погребе отсыпается. На холодке! А ночью её и втроём не уложишь. Халатом утрётся — и ни в одном глазу.
Входной фонарь весёлого заведения был погашен. Путь клиентуре здешних окрестностей перекрыли сегодня дорожные патрули, да и злодейство Кузина вспугнуло девушек, отбило охоту трудиться. Однако на втором этаже светилось узорчатое, с выходом на балкон окошко, что не дало почему-то радости Славушкину, а как бы застигло его врасплох.
