Абена был в замешательстве: он словно потерял друзей и теперь не знал, как приняться за их поиски. Бесцельно потоптавшись у входа, он счел своим долгом проникнуть в миссию. К великому его изумлению, оказалось, что на этой обширной территории можно сколько угодно разгуливать по траве или по выложенным кирпичом дорожкам, проходить по большим площадкам, усыпанным песком и обсаженным кокосовыми пальмами, — и никого не тревожило его присутствие, никто не приставал к нему с расспросами. Проходя мимо церкви и потом возле школы, он заметил других гуляющих, но они обращали на него не больше внимания, чем он на них. Продолжая осмотр, он забрел на кладбище с тесными рядами могильных холмиков под деревянными крестами; между ними шла широкая аллея, настоящая улица, по которой тоже расхаживали гуляющие. Шагая вслед за двумя оживленно болтающими подростками, Абена вдруг заинтересовался их странной беседой.
— Ну и дурак же этот старый Дитрих! — заявил один из них, давясь от смеха. — Да пусть он хоть из кожи вон лезет, я ему не поддамся! Я и в школу-то его хожу только затем, чтобы, как говорит моя бабка, понабраться ума-разума. Мол, знай не зевай: клюй науку по крохам, как воробей! А собирать в ведра коровий навоз да таскать их Дитриху — нет уж, дудки! Пусть сам этим занимается.
— Собирать коровий навоз? С какой это стати? — спросил, хихикая, его собеседник.
— А ты не знаешь? Сначала он требовал деньги за обучение. Денег, конечно, ни у кого нет или кот наплакал. Вот он и придумал эту штуку с навозом. Если ученику нечем платить, он ему говорит. «Хочешь остаться у меня в школе, будь добр каждую неделю собирать по два ведра навоза А иначе я не смогу тебя оставить».
— И есть такие, что собирают?
— А ты думал? Собирают, да еще как! Снуют по мостовой, прохожие над ними потешаются, а им хоть бы что — шастают по переулкам в мусульманском квартале, где держат скот перед отправкой на бойню, и, чуть увидят где подходящую кучу, сразу хоп ее — и в ведро!
— Ну и ну! А как же они с этим добром управляются?
— Дело нехитрое. Я, может, только потому и закаялся за него браться, что у меня потом духу бы не хватило рассказать об этом кому-нибудь. Представляешь меня за таким занятием? Хорош бы я был, нечего сказать! А делается это очень просто: берешь кусок жести или еще что-нибудь в этом роде, что-нибудь плоское, твердое и гибкое, и действуешь этой штукой, как лопатой, только, понятно, малость поосторожней.
Продолжая гоготать во все горло, этот подросток, бахвал и пройдоха, без умолку хвастал, как ловко он устроился в школе при миссии, не платя ни гроша за учение и не унижая себя сбором навоза на глазах у осыпающих его насмешками прохожих. Он нашел куда более легкий выход: просто-напросто договорился с одним из учителей, подмаслил его немного, и все утряслось. Теперь ему даже удается иной раз увильнуть от очередного подношения под каким-нибудь благовидным предлогом. Учитель все равно ни за что не проговорится: ведь у него самого рыльце в пуху!
В конце концов до Абены с грехом пополам дошло, о чем идет речь, и он тут же смекнул, как можно этим воспользоваться. Дело было в том, что Дитрих, тот самый старый миссионер с белой бородой и в очках, которого он встретил сегодня утром у ворот лагеря губернатора Леклерка и проводил до ворот миссии, был страстным виноградарем и пытался привить здесь саженцы лозы, вывезенные из родной деревни. А поскольку для этого ему требовалось особенно богатое удобрение, он решил воспользоваться коровьим навозом и заставлял неимущих школьников собирать этот ценный продукт.
В понедельник, раздобыв старое ведро, Абена с самого утра принялся за работу и, не обращая внимания на язвительные насмешки прохожих, быстро наполнил его до краев драгоценным сырьем. Сначала зловоние показалось ему не особенно страшным, но, когда он уже шел от мусульманского квартала к католической миссии, оно с каждым шагом становилось все нестерпимей, так что он едва не задохнулся. Ему приходилось поминутно опускать ведро с навозом на землю, отворачиваться, а то и затыкать нос, чтобы справиться с подступавшей к горлу дурнотой: он боялся, что его стошнит той жалкой горсточкой жареных земляных орехов, которые он медленно разжевывал рано утром, стараясь растянуть удовольствие, чтобы получить иллюзию плотного завтрака. К счастью, в последующие дни он заметил, что мало-помалу привыкает к этому смраду; это открытие восхитило и одновременно озадачило его, подобно множеству других открытий, сделанных им в ту пору его странствий и оставивших в его душе глубокий отпечаток. Он понял, что способен вынести такие лишения, одна мысль о которых прежде привела бы его в ужас.
Добравшись до миссии, он уселся у подножия кокосовой пальмы и стал дожидаться появления седобородого старца. Тот вышел из своей резиденции примерно в половине одиннадцатого и направился к церкви уже знакомой Абене походкой — уверенной, но временами шаркающей и торопливой. Должно быть, он спешил помолиться или исповедать кого-нибудь из верующих. Сын Экумдума без колебаний догнал и окликнул старика.
— Отец, отец, погляди, что я тебе принес!
Тот, по-видимому, вначале был весьма озадачен: он то мерил взглядом высокого юношу, который, судя по возрасту, никак не мог быть его учеником, то точно завороженный, исподтишка, с жадностью поглядывал на ведро, до краев наполненное навозом. Наконец, словно решившись сбросить с плеч давно томившее его бремя, он без околичностей обратился к Абене:
— Почему ты это сделал? Кто ты такой? Как тебя зовут? Чего ты от меня хочешь?
Абена объяснил ему, что на его родной край, Экумдум, совершили налет татуированные солдаты, которых называют сарингала, что они увели с собой на каторгу, в Ойоло, его брата и что он попал в тот самый лагерь, откуда накануне утром вышел миссионер.
— Я ничем не могу ему помочь, сын мой, — заявил в ответ отец Дитрих. — Сожалею, но не могу за него вступиться. Это не в моих силах. Он должен терпеливо сносить испытания, которые посылает нам господь. Дожидайся, когда окончится срок его заключения. Вот и все, что я могу тебе сказать, сын мой.
С этими словами старый миссионер двинулся было дальше, но Абена вне себя от отчаяния вцепился в его рукав, удивляясь собственной дерзости. Торопясь выложить перед ним свой последний козырь, он заговорил о том, что еще накануне, увидев, как миссионер выходил из лагеря, где, наверно, только что отслужил мессу, он задумал предложить ему одну сделку:
— Вчера тебя сопровождали двое мальчишек, почему бы тебе не взять с собой и меня, хотя я уже вышел из детского возраста? Неужели там не найдется для меня какого-нибудь дела? Тогда мое присутствие в лагере было бы оправданно. А я, улучив минутку, перекинулся бы словечком-другим с братом, может, даже обнял бы его. Если ты согласен, я обещаю приносить по ведру навоза каждый день, до самого воскресенья.
Отец Дитрих не мог устоять перед столь соблазнительной сделкой, он постарался рассеять последнюю тень сомнения:
— А ты не станешь подбивать его к побегу? Даешь мне слово? Не вздумаешь посягать на порядки, установленные властями?
— Мне бы только обнять брата, клянусь тебе.
— Тогда договорились, только не забудь приносить мне каждый день по два ведра навоза, как обещал. А в воскресенье я проведу тебя в лагерь губернатора Леклерка.
Столь решительная и легкая победа наполнила душу Абены ликованием; теперь он но достоинству оценил смысл распространенного в Экумдуме присловья: «С белым нетрудно договориться, лишь бы не с пустыми руками явиться». «Эти люди, — говорил он себе, — всегда что-то требуют в обмен. А у нас все совсем по-другому: мы в любых обстоятельствах не забываем, что связаны друг с другом узами родства. Что за чушь эти родственные связи! Пока мы опутаны ими, белые долго еще будут нами командовать. Даром ничего не дается — вот в чем смысл жизни, истинная мудрость. Да, следуя этому правилу, можно гору свернуть!»
Остаток недели, как ни странно, не сохранился в памяти Абены, словно постоянный голод, одиночество, унизительная и грязная работа, ежевечерняя усталость — все это стушевалось перед страстной надеждой на долгожданную встречу с Мор-Замбой.
Как разузнал Абена, лагерь губернатора Леклерка оказался целым городом, расположенным за пределами Ойоло и закрытым для посторонних. Отец Дитрих вместе со своей странной свитой пересек почти из конца в конец это внушительное поселение, сопровождаемый взглядами его обитателей, большей частью стоявших на пороге бараков. При виде столь редкостного и диковинного зрелища они не могли удержаться от лаконичных, но оживленных замечаний, смысл которых явно не доходил до миссионера, не разбиравшегося в тонкостях местного наречия.
Судя по всему, рабочие были бодры, веселы и даже радовались жизни — и это поразило Абену, которому в предыдущие встречи с ними они показались стадом измученных, забитых животных. Куда девалась боязливая и угрюмая озабоченность, с которой они, словно в каком-то кошмаре, копошились на стройке или, судорожно перебирая исхудавшими босыми ногами, куда-то неслись по мостовым Ойоло? Теперь они, как заправские горожане, вырядились так, что казались Абене прямо-таки щеголями; ловя на себе их насмешливые взгляды, он спрашивал себя, уж не потешаются ли они над его деревенскими лохмотьями.
