Как разузнал Абена, лагерь губернатора Леклерка оказался целым городом, расположенным за пределами Ойоло и закрытым для посторонних. Отец Дитрих вместе со своей странной свитой пересек почти из конца в конец это внушительное поселение, сопровождаемый взглядами его обитателей, большей частью стоявших на пороге бараков. При виде столь редкостного и диковинного зрелища они не могли удержаться от лаконичных, но оживленных замечаний, смысл которых явно не доходил до миссионера, не разбиравшегося в тонкостях местного наречия.
Судя по всему, рабочие были бодры, веселы и даже радовались жизни — и это поразило Абену, которому в предыдущие встречи с ними они показались стадом измученных, забитых животных. Куда девалась боязливая и угрюмая озабоченность, с которой они, словно в каком-то кошмаре, копошились на стройке или, судорожно перебирая исхудавшими босыми ногами, куда-то неслись по мостовым Ойоло? Теперь они, как заправские горожане, вырядились так, что казались Абене прямо-таки щеголями; ловя на себе их насмешливые взгляды, он спрашивал себя, уж не потешаются ли они над его деревенскими лохмотьями.
Но в ту минуту, когда он с самоотверженностью мученика единственной истинной религии — религии дружбы — был весь во власти горькой растерянности, кто-то громко окликнул его по имени; он обернулся и увидел Мор-Замбу. Ликование, написанное на лице друга, ошеломило Абену — ведь он не был знаком со здешними нравами. Он и не подозревал, что по лагерю, окруженному колючей проволокой, под сенью сторожевых вышек, можно было расхаживать совершенно свободно, особенно днем: стражникам не приходилось опасаться ни побегов, которых никогда не случалось, ни бунтов, совершенно немыслимых в ту пору, когда один вид карабина нагонял на заключенных такой страх, что они вели себя, как побитые собачонки. Не зная всего этого, Абена продолжал шагать вслед за миссионером среди гвалта, гомона и гиканья, стараясь сохранить невозмутимый и бесстрастный вид, подобающий благочестивому помощнику святого отца. Втайне он надеялся, что Мор-Замба — если даже несчастья и не успели повергнуть его к стопам бога белых — все же догадается проследовать за ним в часовню и что там во время службы им, быть может, представится возможность перекинуться несколькими словами.
Но Мор-Замба рванулся к нему, догнал, схватил за плечи и силой заставил обернуться.
— Ты что, сдурел? — весело окликнул он Абену. — Почему не отзываешься? Почему не останавливаешься?
Тот попытался высвободиться, вращая глазами, испуганно озираясь по сторонам и не переставая удивляться, что к ним еще не подоспел, размахивая прикладом, как дубиной, кто-нибудь из татуированных стражников.
— Тише, ты, несчастный, — шепнул он Мор-Замбе. — А не то по моей вине тебя снова огреют прикладом. Лучше приходи в часовню и веди себя так, будто мы незнакомы.
Не отпуская друга, Мор-Замба разразился хохотом, широко разинув рот и запрокинув голову.
— Так вот чего ты боишься! — выговорил он наконец, едва справившись со смехом. — А я уж подумал, что гы совсем спятил. Посмотрел бы ты на себя со стороны. Ну и вид же у тебя рядом с этим бородатым дедом и его двумя заморышами! Ничего не бойся, старина, внутри лагеря нам все позволено, здесь мы у себя дома.
Хотя отец Дитрих не особенно хорошо разбирался в местном наречии, до него в конце концов дошло, что его странный спутник отыскал своего потерянного брата. Он уже почти добрался до часовни, и ему пришлось вернуться, чтобы сказать Абене:
_ Ну вот, теперь ты в лагере и сегодня я тебе больше не нужен. А если моя помощь потребуется опять — милости прошу в миссию.
Едва старик удалился, Мор-Замба засыпал друга градом вопросов, от которых у Абены голова пошла кругом, словно от крепкого вина:
— Ты завел дружбу с этим дедом? Оказывается, плохо же я тебя знал, пройдоха ты этакий! Как это тебе удалось? Расскажи мне все. Наверно, сбежал из дому тайком от матери, иначе тебя не было бы здесь. Бедолага ты мой, а где же ты ночуешь? Голодаешь небось? С кем проводишь время?
И, только увидев слезы, катившиеся по щекам Абены, Мор-Замба сообразил, какую печальную роль он исполняет, роль смертельно больного, которому взбрело на ум утешать здорового.
— Мне кажется, — сказал он серьезным тоном, увлекая Абену к бараку, битком набитому людьми, — мне кажется, будто все, что сейчас со мной происходит, это, в сущности, временное лихолетье. Я надеюсь, что нас выпустят, как только закончится война.
— Иными словами — когда рак свистнет, — горько усмехнулся Абена. — Тебе ли не знать, что войны между белыми никогда не кончаются. После какой же войны тебя освободят?
Измученный двумя неделями беспрерывного напряжения, которое довело его почти до неврастении, ошалев от встречи с другом, как от наступившего наконец долгожданного праздника, Абена без сил опустился на скамью, к которой подвел его Мор-Замба. А тот, обращаясь к окружавшей их толпе, объявил:
— Это мой брат, мой младший брат. Рассказать вам, какой путь он проделал, чтобы со мной повидаться, так вы не поверите! Вот он какой, мой братишка!
Абена как во сне слушал его и следил за необычными вещами, происходившими на его глазах в бараке. Продолжая разговаривать, Мор-Замба накинул на себя какой-то белый балахон и, вооружившись небольшим инструментом из блестящей стали с двумя ручками, похожим на тонкие ножницы, стал возиться у низкого длинного стола, обитого жестью, рядом с которым был виден другой столик, повыше и поуже, уставленный множеством больших и маленьких пузырьков и склянок.
Обмениваясь восклицаниями, заключенные по очереди отделялись от толпы и подходили к Мор-Замбе. Один засучивал штанину и, положив ногу на стол, ждал, пока Мор-Замба промоет рану и смажет красной или синей жидкостью с помощью кусочка ваты на кончике пинцета; или же выяснив что-то у другого больного, Мор-Замба доставал из пузырька два-три крохотных белых зернышка и давал ему про!.отить; третий поворачивался к нему спиной, спускал штаны, и Мор-Замба не моргнув глазом всаживал ему в зад иглу, надевал на нес шприц и большим пальцем выдавливал его содержимое, проделывая все эго так уверенно, будто всю жизнь только этим и занимался.
В знак благодарности больные обнимали его или, громко хохоча, дружески похлопывали по спине. Абена не верил своим глазам. Ни за что ни про что угодив в этот ад, Мор-Замба остался таким же, каким был в Экумдуме: так же заботился о других, утешал их, поддерживал советом, всегда готов был оказать любую услугу, прийти на помощь хворому и слабому Абена ожидал встретить раба, клянущего свою горькую долю, а увидел льва, словно бы и не замечающего цепей, которыми его опутали.
Весь остаток дня Мор-Замба рассказывал ему о лагере губернатора Леклерка, о жизни заключенных, говоря обо всем этом без тени гнева и возмущения, как о чем-то обычном и вполне терпимом. Обязанности фельдшера он исполнял добровольно и, по правде сказать, занялся этим случайно. Сначала по воскресеньям для осмотра заболевших к ним наведывался настоящий фельдшер. Потом было решено, что впредь это сможет делать его помощник, то есть Мор-Замба. Ему приходилось вести прием каждый вечер после работы, а по воскресеньям — в течение всего дня. Разумеется, он ничего за это не получал, по крайней мере официально. Высокое начальство, которое никогда не появлялось в лагере, не желало, чтобы на воле проведали о своих родственниках, угодивших за колючую проволоку, а если такое и случалось, все равно свиданий не разрешало. Однако родные могли сообщить заключенному, что они остановились в Ойоло там-то и там, и тогда он мог во время воскресной прогулки подговорить охрану свернуть в нужном направлении — разумеется, за известную мзду. Эти татуированные молодчики были так жадны, что не брезговали и мелочью. Получив свое, они позволяли отцу или брату заключенного пройти в лагерь под видом рабочего, приглашенного для какого-нибудь ремонта в барак, и таким образом родственникам иногда удавалось хоть мельком повидаться. Ведь достаточно было иметь какое-то официальное поручение в лагере, чтобы тебе позволили проникнуть на его территорию и свободно разгуливать там хоть целый день. Абена, к примеру, будет теперь считаться состоящим при отце Дитрихе; если кто-нибудь вздумает подвергнуть его допросу, ему надо будет просто заявить, что он помощник миссионера, больше от него ничего не потребуют.
— И, несмотря на все это, у вас никогда не бывает побегов?
— Никогда, старина. Даже мысль об этом никому не приходит в голову. Все знают, что дразнить стражников не следует: от них нет защиты. Мы бесправны, нам некому пожаловаться, тут не существует никаких законов. Однажды они весь вечер избивали одного малого — уж не помню, в чем он перед ними провинился. Вполне возможно, что им просто хотелось позабавиться по пьяной лавочке. Наутро бедняга не поднялся. Мы, разумеется, дали знать в госпиталь, но, как всегда бывает в таких случаях, парней с носилками оттуда прислали только к вечеру. Так что, когда его вынесли из зоны, он уже отдал концы.
