— Больно было?
— Да. Наверное. Я был тогда немного не в себе, — он усмехнулся; Эмма, подняв брови, саркастично покивала головой, мол, это не удивительно. — Но зато потом точно было больно. Она и сейчас иногда болит; по крайней мере, чешется — летом особенно… ау!
Вик оторвался от созерцания трещин, паутиной расползшихся по потолку, и повернулся к Эмме. Она сжала его плечо руками, пытаясь собрать кожу гармошкой.
— Что ты делаешь?
— Пытаюсь заставить ангела полететь. — Эмма убрала руки. — У моего дяди Джерри было по черту, бросающих лопатами уголь, на каждой ягодице.
Вик весело посмотрел ей в глаза.
— А в полиции нравов Корка знали о том, что твой дядя показывает тебе свою задницу?
— Никогда не задумывалась об этом. Весь фокус был в самом отверстии…
— О, пожалуйста, поподробнее…
— … из него выбивался огонь. И когда он шел, казалось, что это два черта поддерживают огонь в его заднице.
Вик слегка отодвинулся, на его лице застыла маска влюбленного недоверия:
— А у вас там свои прибабахи в Ирландии, а?
Она рассмеялась; он изобразил ирландский акцент:
— Эй, чем мы займемся сегодня вечером, Симус? О, я знаю! Джерри, мальчик мой, снимай штаны, снимай трусы и пройдись для нас еще разок до площади! Это будет чумовое шоу. По крайней мере, хоть рекламу сделаешь…
Она снова рассмеялась; он тоже. Затем, отдышавшись, Эмма погладила его по плечу и спросила:
— Какой это ангел?
— Чего?
— Ну, их ведь четыре там… Габриэль, Рафаэль, Микаэль и… еще один. Не помню сейчас. Это которые с именами. Архангелы.
Он пожал плечами, одновременно мотнув головой.
— Не знаю. Наверное, это ангел песен о неразделенной любви.
Эмма улыбнулась и поцеловала его в плечо, прямо в золотую головку ангела; затем она села на кровати, огляделась вокруг, посмотрела в другую комнату, где футляр от гитары все еще лежал открытым.
— В первый раз я мечтала о тебе, когда ты играл на гитаре… — Эмма прислонилась спиной к стене, подтянув колени к груди. Она слегка поежилась, хотя стоявшая у кровати газовая горелка образца шестидесятых была включена на полную мощность. Эмме часто бывало холодно, даже когда она чувствовала теплые прикосновения Вика; даже летом она мечтала о теплом одеяле, грелке с горячей водой и пуховой накидке.
Вик, уткнувшись лицом в подушку, смотрел на стоявший на спальной тумбочке бежевый дисковый телефон, по-видимому, отключенный; за ним открывался наводящий уныние вид ржавой раковины.
— Когда это было?
— Прямо перед рождением Джексона. Ты был у нас в гостях и играл — якобы это полезно для плода.
— Ах, да, — он ясно помнил тот день. — Я просто выпендривался, чтобы произвести на тебя впечатление.
Эмма улыбнулась.
— Очень мило.
— Я до сих пор удивляюсь…
— Чему?
Вик заколебался.
— Тому, что ты меня полюбила. Я всегда считал, что вы с Джо крепкая, как скала, пара. Думал, что ты считаешь меня совсем… безответственным. — Вик вспомнил, как однажды Джо сказал о нем: «Человек, чье чувство общественного долга исчерпывается пропусканием вперед машины скорой помощи».
— Слишком аморальным типом, ты хотел сказать? — спросила Эмма. Вик толкнул ее в плечо. Она взъерошила его волосы. — Не знаю. Мне кажется, я просто влюбилась в тебя. А в тот раз, когда ты играл на гитаре для ребенка, я начала задумываться, такой ли ты негодяй, каким притворяешься. Не скрывается ли за этим фасадом брутальной секс-машины еще один отчаянный романтик?
Вик улыбнулся и кивнул — как если бы так оно и было; потом подумал, а может, так оно и есть на самом деле.
— А затем, — продолжала Эмма, — когда я зашла к тебе в день смерти Дианы и увидела слезы в твоих глазах, я поняла, что была права.
Он с нежностью посмотрел на нее; у нее на губах играла полуулыбка. Прошло уже достаточно времени для того, чтобы можно было теперь иронизировать над той историей, но недостаточно — чтобы рассказать ей правду. Он поцеловал ее в подставленную мягкую щеку.
— А потом ты рассказал о Грэхеме Уэйле, — сказала Эмма.
— Чего? — спросил он, потягиваясь, улыбаясь и одновременно хмуря брови.
— После того, как ты играл для моего живота.
Он рассмеялся.
— Да. Вспомнил.
Лицо Эммы стало серьезным.
— Ты знаешь, я последовала твоему совету, — сказала она осторожно.
— Когда же?
— Когда рожала Джексона. Я проецировала свою боль на кого-то другого. — Ее глаза скользнули в сторону, как будто ей было теперь стыдно за это. — Я думаю, это помогло немного.
Вик кивнул.
— Кто?
— Что?
— Кто тот, на кого ты проецировала боль?
Еще один смущенный взгляд, на этот раз довольно жеманный.
— Это мой секрет.
Эмма спрыгнула с кровати и направилась в соседнюю комнату. Вик лениво смотрел ей вслед, с интересом ощущая, что он способен рассматривать изгибы ее ягодиц, перекатывавшихся под серой футболкой, и невозмутимо оценивать их. Он потянулся вниз и взял с пола акустическую «Гибсон Джей-200». Его пальцы легко пробежались по струнам, он ничего особенного не играл, просто демонстрировал свое искусство; секунду он колебался, не сыграть ли «Королеву-продавщицу», но тут его внимание привлек какой-то звук в соседней комнате, как будто играли на клавесине. Он положил гитару, завернулся в простыню и отправился на разведку.
В центре соседней комнаты на большом ящике сидела Эмма, между ее колен стояло нечто, что до этого Вик видел только на бутылке «Гиннесса»: гаэльская арфа. Глаза Эммы были закрыты, руки отведены в стороны в ожидании, когда отзвук последней ноты стихнет; затем она снова начала играть, ее пальцы медленно скользили по струнам. Это была грустная и очень приятная мелодия, по-видимому, что-то из ирландского фольклора. Вик был заворожен красотой ее игры и опять как-то странно себя почувствовал, как тогда на вечеринке.
Длинным аккордом Эмма закончила игру и открыла глаза; Вик зааплодировал. Она посмотрела на него, напряженная сосредоточенность ее лица сменилась теплой улыбкой.
— Я не знал, что ты играешь на арфе, — сказал Вик.
— Хм… Сейчас я, кажется, должна сказать: «Я еще много чего умею, о чем ты не знаешь»?
Он улыбнулся и, полуобняв ее, сел рядом, положив руки на струны. На секунду он почувствовал, как ее спина напряглась…
— Мужчины тебя всегда просят сыграть для них на арфе? — спросил Джо.
— Нет, — ответила она. — Иногда. Обычно я не играю, даже если просят.
Джо, польщенный, как ребенок, которому в руки дали золотую звезду, обнял ее за талию; ее руки оставались на арфе.
— Почему тогда такое исключение?
— Потому что ты — исключение, Джо, — ответила она, и его сердце бешено застучало.
— Что это была за песня?
— Это был сингоч. Есть еще нонгоч и джигоч. «Син» означает плач, это — элегия. «Нон» — сон, это — колыбельная. А «джигоч» — песня радости.
«Не играй мне джигоч», — подумал Джо, который любил только грустные песни.
…но затем Эмма расслабилась, она прильнула к Вику.
— Херне-хилл, — произнесла Эмма, глядя в окно, выходившее прямо на окна дома напротив. — Мне всегда казалось, что этот район на побережье.
— То Херне-Бэй. — Вик поцеловал ее, скорей как супруг, а не тайный любовник, в плечо. — Название говорит за себя.
Эмма игриво заохала.
— Да знаю я. Я просто их путаю. Где Херне-Бэй?
Вик пожал плечами.
— География — не моя сильная сторона. Девон?
— Нет. Я думаю, Кент. Тоже недалеко отсюда. — Эмма вздохнула. — Как бы мне хотелось, чтобы это был Херне-Бэй.
— Спасибо.
Она повернула лицо к Вику.
— Нет, я не жалуюсь — здесь чудесно, Вик. Но море делает меня счастливой. Его звук и запах. Это расслабляет гораздо лучше, чем…
— …звуки и запахи Дулвич-роуд?
Эмма улыбнулась.
— Оно воздействует на все твои чувства. Как чудесно было бы провести ночь вместе, слушая шум моря…
Ее предложение осталось без ответа; она провела рукой по арфе. Струны издали жалобный звук.
— Ты знал, что она здесь была? — спросила Эмма.
— Нет, я открывал только футляры для гитар. Я вообще думал, что там синтезатор.
— Это замечательная арфа. В половину меньше классической. — Эмма положила ладонь поверх руки Вика, направляя его пальцы по струнам. — Меня научил играть мой отец. Я думаю, таким образом он хотел приобщить меня к ирландской культуре.
— У него это получилось. То, что ты играла, заставило меня думать об Ирландии.
Эмма засмеялась.
— Нет. Это заставило тебя вспомнить рекламу «Мерфи».
Она поймала его правую руку и задержала в своих ладонях, вывернув ее наружу.
