Фелицитас Хоппе - Мой Пигафетта

Я встала, зажгла свет и, достав из тумбочки Библию, снова основательно изучила наставление о том, как устроить жилье в ковчеге.

Завтрак был скуден — бледные булочки, которые моряки вскрывали своими ножами точно раковины, намазывали маргарином и посыпали сахарным песком. Кофе жидкий, чай — чуть теплый, розовато — красный.

Перед зданием миссии стоял Летучий ангел — автобус, который повезет матросов в порт. Они, сонные, уже сидели внутри и через грязные стекла безучастно глазели на улицу. Я села впереди, за спиной водителя, и попыталась разобраться на плане порта: где сейчас какой корабль и у какой причальной стенки могли после сухого дока поставить мой корабль. Конечно, докеры ребята проворные, сказал водитель, — но если счастье улыбнется, вы его еще застанете в порту.

Я увидела его еще издали, старого, доброго, свежевыкрашенного битюга — под громовыми командами Старшего помощника и под тяжестью груза он осел и еще больше стал похож на плот. Возле поручней, заткнув уши, стояли Нобель с Каноссой, готовясь отдать концы. Не видно нигде Капитана… Он покинул корабль вместе с погонщиками, исполнив пресловутый «маневр последней минуты», и, наверное, слегка помахал на прощанье приветственно поднятой кверху правой рукой. Но перед дверью моей каюты стоял букет цветов, а на столе я увидела письмо.

Я сразу узнала почерк Капитана — мелкие, теснящиеся друг к другу буковки. В письме черным по белому значилось: «Командование кораблем возлагаю на вас. Сию же минуту отставить менять курс.

Не полагайтесь на Старшего помощника, полагайтесь на ветер. Отставить заикаться».

— Да как он смеет! — крикнула я возмущенно, но услышала смех Пигафетты. Он был тут как тут — тень под часами на стене каюты. Пигафетта не сомневался — мы и в этот раз отчалим своевременно. Но слушает ли он меня? — Ты вообще-то меня слушаешь?

— Да, слушаю, я ждал тебя, все это время ждал твоего возвращения, чтобы мы наконец могли завершить наше путешествие. Осталось немного, я все разузнал, на всякий случай даже письма Черчилля изучил. Осталось всего ничего, пройти пустыню, а там уж до дома рукой подать. Кстати, я припрятал шоколадку, чтобы в пути мы не умерли с голоду.

— С чего это нам умирать с голоду? Я же своими руками разделывала туши тунцов. Они в холодильнике, а меня научили готовить тунца, так что мы и без коков не пропадем, и без услуг стюарда обойдемся, я сама тебе сейчас постелю.

Потому что это-лучшая его идея, и моя тоже — спать в своей собственной койке над морем, на белых простынях — над синей бездной, под вымпелами сна и флагом сновидений, под гигантскими сводами ребер во чреве китовом, где при свете медленно тающей свечки, в благоухании свежего белья мы вместе читаем Библию.

Бунт начался в солнечное воскресное утро: волнение достигло двенадцати, а может и двадцати баллов. Садовод заявил, что в плавательном бассейне на нижней палубе нет воды. За завтраком, в офицерской кают-компании, он разодрал на себе рубаху, тем самым нарушив одно из правил, подлежащих неукоснительному исполнению — на корабле полагается быть одетым и ни при каких обстоятельствах не появляться голым до пояса на мостике, в камбузе и в кают-компании. Садовод не внял неоднократным требованиям привести себя в надлежащий вид, не выказал и малейшего сожаления о своем проступке, кроме того, не пожелал поставить команде пива, чем мог бы искупить свою вину. Дошло до рукоприкладства.

В камбузе он разбил две чашки: одну — о матушку Нового Кока, другую — о нижнюю челюсть Нового Стюард а, который так и не научился ни чистить ковры, ни вовремя втягивать голову в плечи. Лишь соединенными усилиями Нобеля и боцмана удалось привязать Садовода к стулу, и Старший помощник, заговорив тихим угрожающим голосом, напомнил: даже в суповой тарелке, если хорошенько помешивать похлебку, можно поднять волнение силой двенадцать баллов; это же элементарная физика.

— Не сомневайтесь, — добавил Старпом, — мы сумеем задушить зло в зародыше, ибо тот, кто медлит, теряет все — сначала груз, затем власть, а в итоге — корабль.

Старпом знал, о чем говорит, — ведь сам он уже все потерял. Тем не менее он заставил Садовода сидеть привязанным к стулу при настежь открытых дверях-в назидание всем, кто проходил мимо: на камбуз, на мостик или в кают-компанию. И Садовод сидел так до самого Красного моря, на котором волнение наконец улеглось.

Пекло здесь адское, но монахам хорошо известно, что черт прячется не в адском пекле, а, во-первых, меж вилкой и ножом, во-вторых, на шее, где торчат концы белой салфетки, в-третьих, за стеклом подзорной трубы и, в-четвертых, под пробками неисчислимых бутылок, улетающих ночью в открытое море. Черту угодна невинная болтовня, ее легкое порхание над коварной стихией. Обласканный увеселитель общества, галантный волокита, блистательный заводила игр, вечером в матросской кают-компании он чувствует себя как дома среди дам, королей и валетов и, тасуя карты, прибирает к рукам все тузы, в точности как Лас-Вегас, лучший его ученик. В офицерской кают-компании он всегда благопристойно одет. Но любимое его занятие — смотреть, как другие работают. Ночует он в контейнерах вместе с «зайцами», которым поет стародавнюю свою песню: на земле весь род людской чтит один кумир священный…

Заткните уши, заприте двери кают на все замки — он все равно до вас доберется. Что ему стоит? Он без труда пролезает в самые крохотные щелки, просачивается, как песок, который теперь вперемешку с солью налипает на одежду, на смазанные машинным маслом железяки, — мы плывем в пустыне. «Ничего не бойтесь! — кричит черт. — Я с вами! Корабль он и есть корабль, мачта на месте, а мы не стоим на месте. Семь лет мигом пролетят! И тогда мы сойдем на берег, и снова займемся продолжением рода и вспоможением родам, а с детьми будем дурачиться и ребячиться, чтобы помнили нас».

Но тот, кто везде, — тот нигде. В этом — географическая загадка вечности.

В пустыне у меня пропал аппетит и я перестала бездарно тратить время на трехразовое питание в кают-компании. Бросив якорь за письменным столом, я глотала справочники, которые подавал мне Пигафетта, стоявший у меня за спиной. Чтобы хоть немного разобраться в тарабарщине, я делала заметки: «Мы находимся на борту полностью загруженного контейнеровоза. Длина 163 м, ширина 27 м, высота 45 м, грузоподъемность 22 500 тонн. Плывем вокруг света: из Гамбурга в Гамбург. Затраты времени и средств можно вычислить, если считать, что средняя скорость составляет восемнадцать узлов, а чартер обходится в тысячу марок за один час. Следует учесть: 1) сокращение пути благодаря Панамскому и Суэцкому каналам; 2) стоянки в двадцати портах, включая время погрузки и оформления, равное в среднем двенадцати часам в каждом порту. Получаем соответственно прибыль от транспортировки груза с учетом затрат на оплату труда шестнадцати членов команды и одного кока. Необходимо учесть различный размер тарифов в соответствии с офицерским чином и страной, откуда родом означенные лица».

Расчеты оказались сверх ожидания простыми. Как я установила, заглянув в Практическое руководство по международным течениям, итог получался положительный, невзирая на неблагоприятную погоду и коварные течения гидрологического либо политического свойства, как-то: землетрясения на море, тайфуны, сезонные муссоны или, в случае военных конфликтов, затянувшаяся на шесть лет стоянка в Суэцком канале. Облегченно вздохнув, я захлопнула тетрадь.

Но сразу после пустыни, то есть спустя вечность, явились суэцкие лоцманы, а это самые красивые лоцманы на свете. В белых брюках, белых рубашках и белых фуражках с золотым околышем, в белых туфлях, — танцовщицы да и только. Лоцманы — гордость старого канала, они самолюбивы, продажны, каждый — на вес сигарет. Увидев их на мостике, я сразу поняла: они созданы не для моря, а для написанной по заказу египетского паши оперы, той самой, премьера которой состоялась много лет назад в день торжественного открытия канала.

Пигафетта отлично разобрался в их вокальных данных. Еще бы, ведь оперу за недурной гонорар сочинил его соотечественник, который, правда, не увидел премьеры, как не увидел и самого канала, потому что не переносил морскую качку. Но опера — об этом я узнала ночью, беспокойно ворочаясь без сна с боку на бок, — по-прежнему великолепна и прекрасна, поскольку не связана с животом или с головой, а посвящена морской болезни третьего вида, самой опасной, ибо она поражает сердце. Во второй сцене четвертого акта, болезнь эта завершается не гибелью коков и крыс, и не постыдным бегством Генерал-капитана, который не привел корабль в родную гавань, и не смертью через исчезновение жены Летучего голландца, а смертью от удушья в тесной египетской гробнице, где, как я с помощью Пигафетты в темноте кое-как сумела перевести с итальянского, светлое сопрано влюбленной рабыни и полный отчаяния тенор воина, словно мятущиеся души, возносятся к свету вечного дня.