Затем точка превратилась в черточку, потом середина ее раздалась вширь, концы сделались совсем тонкими. Вскоре совсем ясно стали видны широкие крылья сокола, который приближался к стае, готовясь по своему обыкновению ринуться на нее с высоты.
Вдруг, словно подхваченный порывом ветра, он рванулся вон из эллипса против течения реки, словно заметил какую-то другую добычу. Потом так же внезапно развернулся и, описав широкую дугу, неожиданно очутился над самыми дубами.
Только сейчас старый голубь, вожак стаи, заметил опасность. Но было уже слишком поздно. Сокол повис над деревьями, и спустя миг голуби услышали свист падающего как метеор тела хищника. Сложив крылья и вытянув вперед лапы, он несся вниз быстрее брошенного с высоты камня.
Голуби мгновенно сорвались с места и, словно сбитые градом, попадали на землю. Одни укрылись в нижних ветвях деревьев, другие — в прибрежном кустарнике. Не спрятался только старый голубь. Он полого устремился к реке, сокол ринулся следом и почти настиг его у самой воды. Но старый вожак был сильным и опытным летуном. Сокол готов был уже его схватить, когда голубь из-под самых его когтей резко рванулся вверх. Разогнавшаяся для молниеносного удара большая коричневая птица чуть не врезалась в воду. Чтобы удержаться в воздухе, сокол широко раскинул крылья, взмахивая ими, как бабочка, высматривающая, куда бы ей опуститься.
В ту же секунду старый голубь, громко захлопав крыльями, заставил своих перепуганных и рассыпавшихся кто куда собратьев взлететь в воздух.
Свист десятков крыльев, словно ветер, пронесся над речкой. Не теряя времени, птицы устремились к месту ночевки.
Но сокол обогнал их. Он вырвался вперед и принялся парить над самой кукурузой, время от времени взмахивая крыльями.
Голубям оставалось только одно — развернуться и подняться как можно выше. Но коричневый хищник не стал преследовать стаю. Он лишь спокойно и плавно кружил прямо перед нею. Все выше поднимались голуби и все быстрее вились над потемневшей равниной. Солнечные лучи, еще не погасшие в глубинах предвечернего неба, делали птиц похожими на светящиеся алебастровые шары.
Сверху они видели, как сокол кружит над самыми буками. Почти не двигая крыльями, он легко и без малейшего усилия парил в тихой вечерней прохладе.
Несколько раз голуби пытались его обмануть, улетая так далеко, что почти пропадали из виду. Но заметив, что сокол в свою очередь тоже начинает набирать высоту, стая опять возвращалась на прежнее место.
Смеркалось. Речка внизу, посреди темной долины стала похожа на узкую блестящую ленту. Пятнами расплывались очертания деревьев. На западе постепенно остывало раскаленное небо, и красноватые отблески, игравшие на соломе сжатого поля, постепенно погасли.
Голуби начали уставать. Свист их крыльев становился все ровнее и тише, переходил в шепот. Сокол внимательно вслушивался.
Приближалась минута, когда голуби непременно попробуют нырнуть в густые ветки буков, где он уже не сможет на них напасть. Время от времени хищник оглядывался и неравномерно покачивался на своих широких крыльях.
Вдруг старый голубь громко захлопал крыльями, давая знак товарищам следовать за ним.
Словно дождь из серых стальных обрубков, голуби с высоты падали на деревья и мелькали вокруг сокола, устремляясь к совсем уже потемневшей земле.
Шум и близость столь многочисленной добычи ошеломили хищника. Он опоздал. Сокол не успел даже наметить себе жертву, как голуби уже нырнули в густую зелень буков. Лишь один из них — молодой и неопытный — все еще летал вокруг…
Испуганные птицы с замиранием сердца долго еще слышали свист его крыльев и сквозь густую листву видели темный силуэт, преследующий их товарища. Через некоторое время раздался тревожный всплеск крыльев и негромкий хрипящий звук, которым закончилась борьба…
Наступил вечер. Внизу, в приютившейся у реки деревеньке загорелись огоньки. Прозвучал чей-то протяжный крик. Под самыми буками насвистывая песенку и сердито покрикивая на коз, прошел со своим стадом запоздавший пастух. Потом наступила тишина, слышно было только, как голуби рассаживаются среди ветвей.
Вся равнина слилась в громадную черную массу, над которой распростерлось темное, усеянное звездами небо. Жалобный звон цикад, казалось, убаюкивал теплый сумрак, а неумолчные голоса лягушек еще более страстно и резко раздирали ночную тишь.
Один за другим засыпали голуби на ветвях старых буков, похожих на две громадные мрачные тени. Иногда какая-нибудь из птиц вздрагивала, вынимала из-под крыла головку и тревожно вслушивалась в тихий ветерок, напоминавший ей свист соколиных крыльев. Но мерцающие сквозь листья мирные звезды успокаивали ее, и она вновь засыпала, убаюканная шепотом летней ночи.
Вороны
© Перевод Т. Поповой
Каждое утро, лишь начинало светать, на окраину городка, где унылая речушка лениво цедила свои зеленоватые воды, прилетала пара воронов. Вот уже шестьдесят лет эти две черные птицы ежедневно усаживались на свои места — самец на сухое тутовое дерево, а самка на тополь, прямо против мясной лавки, у деревянного мостика. Отсюда вороны своим хриплым карканьем приветствовали пробуждающийся город.
Если случалось, что мясник почему-то не открывал своей лавки или жена скорняка в обычное время не выходила из дому, чтобы выплеснуть в реку ведро помоев, вороны, потеряв терпение, издавали громкие, протяжные крики и раскачивались на ветвях, словно кланяясь.
Никто из людей не обращал на них внимания, разве что мальчишки изредка швыряли в них камнями. Но птицы знали всех обитателей близлежащих домов, полусгнившие деревянные стены которых темнели на заболоченном берегу. Постепенно в их памяти запечатлелись образы людей, проходивших по деревянному мостику или песчаной тропинкой вдоль реки. Они издали узнавали скорняка по запаху дубильной кислоты, который заставлял их кричать от возбуждения, знали косоротую старую деву Аницу, мясника, пекаря, секретаря консистории, которого они отличали от учителя по широкополой шляпе.
Прохладными летними утрами, когда речушка казалась прозрачной и неподвижной и в ней, как в зеркале, отражались серые деревянные крыши ветхих домишек, птицы чутко прислушивались, поджидая быстрый и глухой топот мулов, на которых мяснику привозили с бойни мясо. Стук окованных жестью досок, возгласы мясников, цоканье копыт по мостовой и запах свежего мяса притягивали их к мясной лавке, и они летали над ней, издавая нетерпеливые крики. А когда скорняк выносил кожи и развешивал их для просушки на поломанные перила моста, вороны не улетали с этого места целый день.
Набив свои желудки, они важно расхаживали по берегу или дремали на тополе, не тревожимые никем. Только палящее летнее солнце прогоняло воронов с зеленой верхушки дерева, где черные их тела казались двумя кусками угля. Тогда они спускались вниз к реке и пили воду, широко разевая клювы, под которыми, словно бороды, висели густые пучки перьев. А потом тяжело и медленно улетали в далекий сосновый бор, в свое огромное мрачное гнездо.
Оно было устроено на самой высокой сосне, среди густых ветвей, где всегда царил полумрак. Издали гнездо казалось огромной кучей хвороста, заброшенной на верхушку сосны.
Здесь они выводили бесчисленные поколения птенцов, разлетавшихся по всей окрестности. Каждую весну вороны обновляли свое гнездо свежими ветками, и оно разрасталось, становясь все больше и безобразнее. Обрывки кожи, разные тряпки, бумажки и мох выстилали его изнутри и свисали меж прутьев. Гладкие речные камешки и несколько разноцветных стекляшек, собранные воронихой на городских помойках, поблескивали внутри гнезда, как талисманы.
Эти серьезные и мрачные супруги сохраняли верность друг другу в течение всей своей долгой жизни.
Весной, когда лес дрожал от громкого гортанного воркованья вяхирей, которому снизу вторило капризное щебетание дроздов и зябликов, ворон и его подруга совсем просто отдавались своей невеселой супружеской любви. Они даже не каркали в такие дни, словно были глубоко смущены весной. И, как обычно, прилетали к реке или крали яйца в чужих гнездах. Порой они часами просиживали на своей сосне, молчаливые и озабоченные, вытянув вперед головы, как злодеи, которые ждут наступления ночи. Много лет назад, когда они были еще молоды, им иногда приходило в голову покружиться вдвоем над лесом с хриплым карканьем, похожим на храп. Но теперь они уже не испытывали в этом никакой нужды.
Ворониха откладывала четыре или пять яиц и садилась их высиживать. Ворон улетал в город и, привыкший грабить чужие гнезда, обыскивал курятники во дворах или важно шагал за пахарями в поле.
После того как вылуплялись птенцы, вороны становились еще более вороватыми, еще более чуждыми остальному птичьему миру. У них была одна забота — потомство. Целыми днями они сосредоточенно тащили в гнездо все, что удавалось раздобыть, дрались возле мясной лавки с собаками, налетали на наседок с цыплятами, выдирали молодые кукурузные побеги, чтобы клевать их нежный корешок с только что проросшим зерном. Им вечно не хватало времени. Отощавшие, возбужденные, с добычей в клювах, они недоверчиво подлетали к своему гнезду и, усевшись, как две тени, на соседней сосне, долго прислушивались, прежде чем забраться в него. Ни щебета, ни звука не доносилось из громадного гнезда, будто их птенцы были мертвы. Маленькие корольки и синицы начинали испуганно трепыхаться, когда им случалось встретиться взглядом с черными горящими глазами воронихи, укрывшейся в сосновых ветвях. Даже сойки с криками улетали от них.
