Фабрис Колен - Синдром Годзиллы

Теоретически все шло как по маслу. Три ноль в нашу пользу.

Первые месяцы жизни в Токио я просто слонялся по городу, пытался привыкнуть к нему и хоть немного разобраться. Ходил я тогда и на курсы японского языка. В свободное время я знакомился со сценариями отцовской студии, читал их. В ту пору я впервые начал интересоваться темой Годзиллы.

Поначалу фильмы цикла показались мне полным бредом, просто чушью какой-то. Ну не совсем, конечно. Возможно, и не все было так глупо в этих страшилках. Дело было даже не в этом. Просто, когда я просмотрел их все, я вдруг почувствовал, что под картонным чучелом этого динозавра скрывалось что-то, что было близко, созвучно моей душе.

Вечерами мы с отцом подолгу обсуждали все эти истории. Он считал, что «Годзилла» — это настоящее произведение киноискусства, потому что его создателям удалось сотворить свой собственный, совершенно особый мир, живущий по оригинальным законам.

Отец занимался тем, что выбирал в городе натуру для съемок. А я тем временем знакомился со съемочными павильонами на окраине Токио. Зрелище было впечатляющее, потому что все городские пейзажи со всех концов Японии были воссозданы искусственно. По замыслу отца, съемки первого фильма, доверенные молодому неизвестному режиссеру со студии «Джикару», должны были проходить по всей Японии и объединить не только продолжение истории самого Годзиллы, но и возвращение Родана, жизнь детей Мотры и участь Механической Годзиллы.

Сценарий, на мой взгляд, был довольно запутанный, но отец говорил, что это нормально, так и должно быть, что это верный признак хорошего фильма.

На нашей съемочной площадке работал один тип, которого по его просьбе все называли Анкилас, чтобы было понятно — это в честь анкилозавра из фильма «Годзилла на острове чудовищ».

Анкилас был ассистентом по реквизиту и на редкость ограниченным парнем. Поэтому мне не составило большого труда выяснить происхождение его странного прозвища. Он принадлежал к одному из модных тайных обществ, к токийскому братству дилеров и богатых янки. Они опознавали друг друга по вымышленным кодовым именам. Несмотря на то что он утверждал, было ясно, что он далеко не самый влиятельный член братства. Анкилас находился скорее в самом низу иерархической лестницы. Его цех объединял начинающих звезд кино и шоу-бизнеса. Стать «братом» этой нехитрой секты было достаточно просто: для этого нужны были либо деньги, либо связи. У меня, как на грех, было и то, и другое. Я был сыном генерального продюсера и наследником тридцати четырех миллионов долларов. «Если ты станешь одним из нас, — как-то разоткровенничался со мной на вечеринке во время полного отрыва один молодой актер, — ты получишь доступ в мир зверских забав».

В тот момент я даже представить себе не мог, до какой степени он оказался прав. Только забавы эти оказались изуверскими».

Голос умолкает. Ноги у меня подкашиваются, и я в изнеможении падаю на скамейку напротив окон какого-то европейского ресторана. На скамейке валяется забытая книга. Я не уверен, должен ли я к ней прикасаться.

На первый взгляд в книге ничего нет, кроме чистых страниц.

Такова жизнь в этом неповторимом городе. Или незапланированные срывы. Или провокационные совпадения на каждом шагу.

Листаю книгу. В конце, на самых последних страницах, что-то написано. Я отрываю взгляд от книги и смотрю в небо. Там тают пересекающиеся следы от реактивных самолетов, похожие на белую сахарную вату: замысловатые завитки тают в небе над городом, как несбывшийся сон. Туда без обратно. Туда и обратно без конца. Отмененные рейсы. Бессчетные авиакатастрофы и несчастные случаи. И забытье, покрытое путаной сетью холодных мраморных жилок.

«Эта книга о смерти, — подсказывает мне голос. — Я знаю ее наизусть».

Эта книга о людях, которые умерли от ЭТОЙ болезни. О людях, которые, глядя на себя в зеркало, видят, что они уже умерли. О людях, которые не весят больше ничего. О людях, от которых мир мечтал бы избавиться как можно скорее, потому что гораздо легче холить и лелеять дорогие сердцу воспоминания, чем живой скелет весом тридцать пять килограммов, зловонный, как сама смерть, как труп без холодильника, и наотрез отказывающийся при этом уступать свое место живущим. О людях, о которых мир мечтает думать так, как будто они уже давным-давно умерли.

Эта книга о трудных и страшных воспоминаниях, о том, что уже произошедшее кажется настолько нереальным, что в конечном итоге становится легче думать: ничего и не было.

Но после этого вы почему-то просыпаетесь в слезах.

И мертвые приходят к вам и спрашивают вас, глядя вам прямо в глаза, почему вы их забыли.

Мое сердце бьется учащенно. Потому что есть такие люди, которых моют в последний раз, которые проходят через последнее омовение. Мне знакома бесконечная нежность этой воды, что струится между лопаток, выпирающих, как ангельские крылья. Неоконченный жест, хрупкие пальцы, которые делают все на ощупь, — соната, которая больше не будет никогда сыграна, мелодия, которая больше не будет дрожать в воздухе, не будет рождаться и жить, по крайней мере, под этими пальцами.

И множество вопросов. Сколько им осталось? Сколько все это будет продолжаться? Дикие спазмы, испачканные простыни, аппараты искусственного дыхания. А одиночество, в котором ты остаешься, а близкий человек, которого ты оставляешь умирать в больнице, где-то там, в десятках километров от родного дома. А каково выйти из этой больницы и увидеть, что свет в этом мире погас, что этот мир больше никогда не будет прежним, таким, каким он был «до». А каково почувствовать этот мир снова огромным и враждебным, а себя в нем — маленьким и абсолютно беспомощным.

Люди говорят, говорят и плачут. Сделано столько записей, собрано столько свидетельств: столько свидетелей, которые находятся под действием морфина, столько свидетелей, которым жить осталось всего трое суток — они видят себя Христами, каждый из них говорит, умирая: «Я — Христос», — но никто вокруг не хочет в это верить.

Есть телефонные звонки, которых лучше бы никогда не было, и немой взгляд человека, который смотрит на звонящий телефон с одной только мыслью, с одной надеждой: может быть, не туда попали, может быть, аппарат сейчас перестанет звонить, может быть, на этот раз все закончится само собой. Когда клянешься себе, что ни за что не возьмешь эту трубку, и тут же хватаешься за нее, как за последнюю надежду. Потому что смертельный ужас здесь, рядом, он, никого никуда не отпускал, но и что-то еще, что-то похожее на веру тоже присутствует. Что-то, что мигает в ночи, как надпись на свободной парковке со светящимися красными буквами — «конец».

А что надо? А надо совсем немного. Надо любыми средствами населить, оживить, одухотворить это короткое время, которое отделяет жизнь от смерти. Надо то, на что никто не находит в себе сил — немного смелости, чтобы пройти рядом несколько последних метров.

Посмотрите на этих людей, пожалуйста. Они карабкаются из последних сил. Они хотят повернуть время вспять. Они цепляются за все, что под рукой, за все, за что только возможно. Они хотят переделать мир, исправить в нем все, сотворить его заново. Свой мир. Свою сумасшедшую вселенную: с блестящими звездами, с прекрасными горами, с дикими непокорными львами, царями зверей, но им это не удается. Они просто не успевают ничего сделать. Они проходят этот мир насквозь, так ничем и не удержавшись за него, они остаются как будто с пустыми руками. Они уходят, не успев приготовиться, собраться в дорогу, не захватив с собой самого необходимого. Впопыхах. «Так невозможно, — говорят они, — надо, чтобы хоть кто-нибудь нам помог!» Надо, чтобы ты им помог.

Есть самое трудное: надо смириться.

Есть страх: а надо ли смиряться?

Что будет, если смириться? Кто будет там с нами? По ту сторону этого смирения, с теми, кто смирился, и будет ли там кто-нибудь?

Я вижу проходящие тени, одетые в тишину, сгорбленные, под сводами белоснежных коридоров, я вижу привидения, которые меряют шагами замкнутое пространство с медлительностью кошмарного сна.

Я провожу рукой, чтобы почесать в затылке, и чувствую, какая твердая, шершавая и бугристая чешуя у меня на спине. Мои пальцы нащупывают этикетку. На ней указан адрес. Это далеко отсюда. Я обрываю ярлык и снова пускаюсь в путь.

«На то, чтобы стать Годзиллой, у меня ушло три года, — продолжает рассказ голос. — Я стал монстром играючи, в два захода: первый раз я выступил в этой роли в фильме моего отца, второй — в роли «обитателя» «Острова Чудовищ». Так называлось наше общество профессиональных токсикоманов.

Первый фильм отца, созданный на киностудии «Джикару», назывался «Месть Годзиллы». Отец был искренне удивлен, когда узнал, что этот примитивнейший сюжетный ход еще никому не пришел в голову.