Фабрис Колен - Синдром Годзиллы

Я провожу рукой, чтобы почесать в затылке, и чувствую, какая твердая, шершавая и бугристая чешуя у меня на спине. Мои пальцы нащупывают этикетку. На ней указан адрес. Это далеко отсюда. Я обрываю ярлык и снова пускаюсь в путь.

«На то, чтобы стать Годзиллой, у меня ушло три года, — продолжает рассказ голос. — Я стал монстром играючи, в два захода: первый раз я выступил в этой роли в фильме моего отца, второй — в роли «обитателя» «Острова Чудовищ». Так называлось наше общество профессиональных токсикоманов.

Первый фильм отца, созданный на киностудии «Джикару», назывался «Месть Годзиллы». Отец был искренне удивлен, когда узнал, что этот примитивнейший сюжетный ход еще никому не пришел в голову.

Каждое утро, ровно в пять, я приходил в павильон, надевал костюм Годзиллы и выходил на съемочную площадку. Затем выслушивал ЦУ главного оператора по поводу сегодняшних съемок. «Сегодня, — говорил этот тип, делая глубокую затяжку, — мы сотрем с лица земли Осаку… Иокогаму… Саппоро… и Нагойю. Ну, и ладушки, хватит на сегодня».

Я двигался, как во сне, на полном автопилоте, потому что к тому часу я был уже накачан под завязку. Звукорежиссеры специально крутили нам «Кармину Бурану»[9] на всю площадку и на полную катушку, чтобы создать атмосферу и помочь войти в образ. Я топтал школы, спортзалы, детские сады. Я изрыгал струи пламени, как настоящий дракон. Правда, невидимые струи. Их добавляли потом, во время монтажа. Одним дыханием я сжигал целые больницы, интернаты, роддома, как свечи на именинном пироге. Я давил машины, как мышей, они сплющивались под моими лапами. Люди бросались врассыпную, завидев меня, как испуганные светом тараканы. Но их я тоже не видел.

Режиссер был в восторге от моей работы, ему все жутко нравилось. Он говорил, что я делаю все так, как он это себе видит. На самом деле это было безумие чистой воды. Он считал, что своей игрой я придаю банальному персонажу новые краски. «У парня замашки нового Терминатора! Бич народов! Нет, этот Годзилла хорош в кадре. А как органичен!» — приговаривал режиссер, жуя огрызок своей неизменной сигары.

И он верил в то, что говорил. Этот ненормальный из мира кино.

В кино я не только крушил города, я сражался с другими монстрами: с личинками Мотры, их играли детишки в костюмах, с Роданом, птеранодоном-мутантом.

Мы катались, вцепившись друг в друга, в каком-нибудь очередном подобранном отцом закоулке площадью четыре на четыре метра, на железнодорожных путях детской электрической железной дороги с дистанционным управлением, на фоне жерла извергающегося вулкана девятиметровой высоты. Мои кореша из «Острова Чудовищ» ошивались тут же, слоняясь вокруг площадки во время съемок, наблюдая за всем происходящим и поджидая меня на перекур. Я получал дозу, как говорится, на рабочем месте, с молчаливого благословения моего отца. Все вокруг тоже были в курсе, что я колюсь.

Мы пересекались с отцом только на приватных вечеринках, где были завсегдатаями проститутки обоих полов, наряду с заядлыми тусовщиками: вечно прогоравшими продюсерами-неудачниками, малолетними старлетками и телохранителями в очках с затененными стеклами. Это был другой Токио. Не тот, который я видел, гуляя по улицам. Настоящий.

Спать я ложился не раньше четырех утра и спал один час.

На начальной стадии моей наркокарьеры я ограничивался стандартной функцией продавца. Дела быстро шли в гору, но медалька вскоре так же быстро обернулась своей обратной стороной. Я подсел и, чтобы держать ситуацию под контролем, попросту говоря, чтобы держаться на ногах, мне самому стали жизненно необходимы все большие и большие дозы. Дальше — больше. Наркотики стали нужны мне для того, чтобы забыть, что я употребляю наркотики. И так до головокружения и тошноты. Ad nauseam[10]. Порочный круг замкнулся.

Моя жизнь шла прахом, но никто из тех, кто тогда окружал меня, не забил тревогу. Я не понимал тогда, что со мной происходит. Меньше всего тогда я подозревал о том, что ждало меня впереди и чем вся эта история рано или поздно закончится.

Мне было тогда всего двадцать.

Я снимался в фильме о чудовищах, в фильме, который так никогда и не увидел свет.

В это же время я стал одним из самым крупных клиентов токийского наркобизнеса.

И я получил прозвище Годзилла. Не потому, что я играл эту роль в кино, а потому что я был таким в жизни. Я на самом деле стал королем монстров.

Один из самых эффективных в мире способов проматывать состояния — это употребление тяжелых наркотиков. Все начинается с того, что связь времен прерывается: первым делом ты теряешь чувство времени, смены дня и ночи для тебя больше не существует. Вслед за этим в тартарары летят недели, месяцы, годы. Затем у тебя появляется чувство непоправимой вины, и с тех пор совесть постоянно гложет тебя. Ты становишься нервным. Настоящим параноиком. Группа преследования следует за тобой по пятам, группа невидимого захвата караулит тебя за каждым кустом. Простые радости жизни превращаются в недостижимый мираж: запах полевого цветка, тающий силуэт причудливого облака, улыбка симпатичной девчонки на улице — все это ты сам опустишь. Твой больной мозг будет изощряться, чтобы очернить и растоптать все это, смешать с грязью, развенчать, уничтожить. И он не успокоится, пока не выведет из строя всю твою систему восприятия. И тогда весна покажется тебе грязным фарсом, а любовь страшной сказкой с несчастливым концом, недоступной по определению. Кайф от первой дозы оказывается настолько силен, настолько ярок, настолько головокружителен, что после него остаток своих дней ты проведешь в бесполезных попытках пережить его вновь, вернуть его снова. Потому что с первого мгновения ты понимаешь, что это якобы лучшее, что было с тобой в этой жизни. И также молниеносно ты понимаешь, что оно никогда больше не повторится. Вот с этого момента и начинается бессмысленная погоня за несуществующим удовольствием. Иногда, на бегу, частью мозга ты мельком осознаешь, кто ты есть на самом деле и во что ты превратился. Рядом с тобой сотни, тысячи, миллионы подобных тебе чудовищ бьются в таком же безысходном исступлении. Ты оглядываешься на них, ты приходишь в ужас — тебе хочется остановиться, прийти в себя, завязать, бросить. Но не тут-то было: не все так просто в этой жизни, сынок! Жажда разрушения слишком велика. К тому же эти уроды не оставляют тебя в покое, все время зовут обратно: «Губи себя и плюй на всех, и в жизни ждет тебя успех! Не дрейфь, Годзилла, иди к нам! Годзилла, возвращайся, нам без тебя скучно! Годзилла, мы не начнем без тебя! Мы сделаем их всех! Ты не можешь отступить теперь, ты не можешь нас бросить вот так!» И чувство ложной солидарности просыпается в тебе, тебе льстят эти крики, ведь ты так одинок. Через минуту твой больной мозг подсказывает тебе, что ты не можешь оставить их «вот так»: беспомощно реветь, рычать, выкрикивать угрозы. Ведь кроме них ты якобы никому не нужен, и кроме них у тебя, в сущности, никого больше нет. Так ты возвращаешься на остров чудовищ. И даешь себе слово найти смысл во всей этой тупой животной агрессии. И ты начинаешь бороться. Бороться за то, чтобы раздобыть как можно больше, еще больше наркотиков. Бороться с собственным отцом, который вдруг больше не может спокойно смотреть, как ты ломаешь свою собственную жизнь у него на глазах. Борешься против тех людей — а их становится все меньше, — которым ты еще дорог и которые продолжают верить в тебя. Ты смертельно обижен на них за то, что они пытаются уберечь тебя, спасти тебе жизнь. Ты зовешь смерть, ты ищешь ее, ты вызываешь ее на бой. Ты нарываешься из последних сил.

А смерть улыбается и скалит зубы. Невозмутимая, она поджидает свою верную добычу, то есть тебя, в углу какого-нибудь грязного ночного притона. Она поглядывает из-за барной стойки, как ты убиваешься на танцполе, как ты выкладываешься до седьмого пота. А она заказывает очередной коктейль и отворачивается равнодушно. Как недоступный завсегдатай от неотесанного новичка».

Стоя возле окна и глядя на залив, я вспоминаю тот холодный осенний день, звон стекла и брызги осколков на паркете. Только что, когда я шел по улицам, мне казалось, что люди тают у меня на глазах, растворяются, становятся прозрачными: я не сразу понял, в чем дело, такое осознается не сразу, но теперь для меня все ясно как день.

Это не они. Это не люди стали прозрачными.

Это я сам. Это мое восприятие мира так странно, так жутко преобразило все вокруг.

Тонированные стекла, витрины, зеркала — лужи, озера, вершины гор — чей-то разум, который носится в воздухе и реет повсюду… Меня в них больше нет. «Елки-палки, да здесь вообще есть кто-нибудь? Отзовитесь!» Сознание, которое ускользает от моего сознания, вплоть до полного забвения самого себя, до полной потери собственного ощущения — меня нет: я ничто, я никто, я…