Солнце зашло… Тьма охватила землю… Никто уже не видел лица Катуды. Никто не обратил внимания, что маленькая девочка, любимица Иисуса, приносящая ему по утрам полевые цветы и хлебные колосья, сидит рядом с Катудой и, сжав его окровавленные руки, плачет над ними.
И тут раздался голос Иисуса:
— Дети мои, да будут возжены костры…
Когда ярким пламенем вспыхнули сухие ветки, толпа раздвинулась и Иисус подошел к Катуде. Девочка все еще плакала, прижавшись лицом к рукам разбойника, и на них падали ее слезы.
— Катуда…
Он поднял свои глаза. И спросил:
— Ты… Ты Тот, о Котором говорил мне старец?
— Да, я Тот…
— Если ты действительно Тот, сделай так, чтобы мои руки…
Иисус тихо прошептал:
— Не искушай… взгляни: слезы ребенка смыли кровь с твоих рук…
Все — и Катуда и толпа — взглянули… Кто-то недоверчивый поднес пылающую ветвь, и при свете ее все увидели на чистых руках Катуды детскую слезинку, еще не успевшую высохнуть…
Верой наполнились глаза Катуды. Преклонив колена перед Иисусом, прислонившись к краю его одежды, он сказал:
— Не руки… душу мою Ты очистил. Верой, такой же верой, как тот старец, наполнен я. Скажи: что мне делать?
— Встань, — произнес чуть слышно Иисус и возложил руки на голову Катуды. — Взгляни глазами твоими к северу и югу, к востоку и западу. Приблизься к песчаному берегу моря… Прикоснись к шуму городов многоязычных. Достигни и тех мест, где сходятся потоки вод… Иди, и свидетельствуй во имя Мое…
В молчании стояли ученики Иисуса и народ. Слушали. И глядели, как доверчивая темнота ночи принимает удаляющегося в пустыню Катуду…
Мюнхен. 1950 г.
Ночь ушла. С рассветом в город ворвались красные знамена, цокот подков, крики и выстрелы.
Потом появились новые вывески. И угрожающие расстрелом приказы о явке белых на регистрацию. Город наполнился тревогой и слезами.
И все-таки жизнь заставляла что-то делать, пусть даже ненужное и совсем бесцельное. Потому и Иван Михайлович направился к дому, окруженному часовыми. Его встретили сурово и подозрительно.
— Белогвардеец?
— Нет, инженер…
— Чего надо?
— Видите ли, в ту ночь, когда отступали белые…
— Давай покороче!
— Когда белые отступали, к нам на веранду подбросили ребенка… Мальчика, Юрочку… Так вот…
— А тебе что?.. Подбросили и ладно… Тебе-то какой интерес?
— Видите ли, товарищ начальник, ребенка-то ведь ко мне подбросили…
Начальнику надоело возиться. Он крикнул в соседнюю комнату:
— Эй, Михальчук! Разберись…
Вскочил Михальчук и расторопно осведомился:
— Посадить? В восьмую к контрам?
— Нет… пока не надо… тут вроде частное…
У Михальчука сразу стало скучным лицо, он зевнул и поманил пальцем:
— Слышь, ты… идем…
* * *
Михальчук был страшно энергичен и деятелен. Когда Иван Михайлович рассказал о подкидыше, он долго думал и примерял, как бы так все это оформить, чтобы получилось настоящее дело.
Он допрашивал Ивана Михайловича. Все ответы тщательно и медленно записывал. Профессия? Инженер. Образование? Политехнический институт.
— Погоди… Как?
— Политехнический институт…
Михальчук с недоверчивой пристальностью посмотрел в глаза Ивана Михайловича:
— Скажи на-милость! Чудно… А ну-ка скажи еще раз…
— По-ли-тех-ни-чес-кий…
— Н-да… А не врешь?
— Помилуйте… Дайте я напишу…
— Ишь ты, ловкач! Так я тебе и доверю! Выходит, значит, грамотный?
— Ммм… да, грамотный…
— И подписаться могешь?
— Сумею…
— Ладно, черт с тобой! Так и запишем: «Читать-писать знает»…
Долго еще продолжался допрос. Когда все уже было закончено, Михальчук кликнул парня с винтовкой и приказал:
— Як начальнику смотаюсь, а ты тут посмотри за этим, покарауль!
Парень сдвинул с глаз буденовку и спросил:
— Сидючи чи стоючи?
— Пусть сидит…
* * *
Михальчук вернулся не скоро. Войдя в комнату, он отпустил караульщика и благодушно сказал:
— Выкрутился, сукин сын… Пока не велено садить… А только приказано, чтоб каждый день был, на регистрации…
— Кто?
— Кто? Кто? Кого там тебе подкинули?
— Да он еще сосунок!
— Сосунок? Хм… Да мне все равно: ходи сам!
— Каждый день?
— А ты что ж думал: на Новый год!
* * *
Утром Иван Михайлович взял на руки Юрочку и, напутствуемый Юлией Борисовной, пошел регистрироваться, а заодно и хлопотать об усыновлении ребенка.
Начало было удачное: в регистрации отказали. А насчет усыновления дело опять дошло до начальника.
— Эх, и назойливый же ты, ну, прямо-таки сказать, вредный гражданин… Мы тут устанавливаем советскую власть, белых ловим, да и с бандитизмом тоже… Какое тебе усыновление? Погоди, вот как укрепим советскую власть, тогда и разберемся: кого к стенке, кого в детдом или еще куда…
— Да я не хочу сдавать, я хочу сыном его признать… у себя навсегда оставить…
— Вона что! А знаешь, оставляй, черт с тобой… Погоди, да ведь дите кормить надо?
— Конечно…
— Ну и бери!
— Так дайте бумажку…
— Какую такую?
— Что вы разрешаете мне взять подкидыша…
— Для чего тебе такая?
— А это жена говорит, чтобы юридически было оформлено.
— Оно конечно… раз советская власть… Михальчук!
Опять вкатился Михальчук и подозрительно оглядел Ивана Михайловича:
— Ага! Теперь садить?
Начальник объяснил, в чем дело. Михальчук слегка растерялся, но потом самоуверенно сказал:
— Юридически? Отчего же, это можно… А потом посадить?
— Да нет… ты только оформи и пускай себе катится колбасой…
* * *
От Михальчука Иван Михайлович вышел, имея такую бумажку без подписи, но с печатью:
«Гражданину ……… дозволяется принять вроде как бы сына подкинутого мальчонку бесфамильного Юрку и кормить его в полной справности до призыва в славную рабоче-крестьянскую армию».
* * *
С таким документом вошел Юрка в семью Юлии Борисовны…
1948.
Вдруг, совершенно неожиданно, из края в край земли пронесся дивный слух: где-то, у берегов неназываемого моря, вновь явился, пришел к людям Иисус. Вслед за слухом ширились отзвуки его проповеди, будившей усталую душу. И люди вновь начинали верить, что в мир возвращается Истина.
Еще не зная, где находится Иисус, поднимались семьи, отцы брали детей на руки и шли. Шли, стремясь увидеть Того, уже бывшего некогда в этом мире, шли, чтобы преклонить перед Ним колени и коснуться его хитона.
Воины перестали убивать воинов. Ученый, уже разрешивший загадку взрыва самого воздуха, покинул лабораторию. Матросы оставили свои корабли. И ни о чем не расспрашивая, двигались все вместе к таинственным берегам.
Это было торжественное и великое шествие. И потому, что оно было таким, каким оно было, никто не заметил и не обратил внимания, как некто высокий, немного косящий одним глазом, торопливо обгонял идущих. Он все обгонял и обгонял, и не останавливался у костров ночных, он ни с кем не говорил, он спешил. Его не радовал мягкий ветер и весеннее солнце. Молодая зелень и яркие цветы не привлекали его взгляда. Даже воду он не пил, а глотал, как затравленный зверь, боящийся потерять хотя бы одну минуту. И потому, что он шел так быстро, никто его не рассмотрел, и не сказал соседу:
— Гляди: это — Иуда…
Только ему одному принадлежащая сила толкала его все вперед и вперед. Без сна и отдыха, почти без пищи стремился он с непонятной настойчивостью. И вот одним из первых в то таинственное место пришел Иуда. Недоверчиво обозрев обыкновенные пески берега, он долго, став боком ко Христу, рассматривал Спасителя. И постепенно радость наполнила его до краев: да, это был Тот самый, это был Христос.
Окончательно убедившись в этом, Иуда смело подошел к Иисусу и остановился в двух шагах от него. И потому, что иудина тень коснулась ног Иисуса, Он повернулся и молча посмотрел на Иуду. Потом протянул руку, притронулся к плечу Иуды и тихо сказал:
— И ты здесь, Иуда…
— Да, Господин, я здесь… Вот видишь, я тот самый. Я там, где я должен быть…
И косящий глаз Иуды усмехнулся…
Христос обратился к своим последователям и указал рукой на подошедшего:
— Смотрите… это — Иуда, думающий, что он тот самый, и ошибающийся…
И народ смотрел на Иуду, и не мог вспомнить Иуду, ибо перед народом был сам Христос.
И народ пошел вслед за Иисусом, а Иуда остался, и полузакрытый, косящий его глаз отмечал каждый шаг Христа.
Когда наступила ночь, Иуда упал на землю и беззвучно смеялся, и от смеха мутной слезой заполнялся его полузакрытый бельмом глаз. А ночью, протянув вперед руки, он дико кричал:
