— Еще как знакомы! То, что ты переживаешь — естественно. Когда Толстой писал «Анну Каренину», он писал своему другу: «Эта утомительная, отвратительная Анна Каренина». «Я обязательно должен закончить этот роман. Я от него болею». Наверное, творчество — самое мучительное занятие на свете, ведь ты сражаешься сама с собой, со своим собственным произведением. Только подумай — жить, двадцать четыре часа в сутки мучаясь от родовых схваток. Каждый день за столом проходить через ужас естественных родов, выкидыша, кесарева сечения или аборта…
— Ox, ну ты и загнула!
Она делает такую рожицу, что я начинаю смеяться. Поцеловав ее в щеку, направляюсь к двери.
— Только дай слово: ты вернешься, — говорит она мне вслед. — Когда ты здесь, я чувствую себя… как бы сказать, будто я на качелях. Будто я лечу над морем. Будто я на высокой прекрасной горе. Это такое странное чувство, что даже если я упаду в это в море, в эту красоту, то…
— Но ты же боишься воды, — замечаю я.
И повторяю уже за дверью: «Ты же боишься воды».
Ну все. Наконец наедине сама с собой. Сама с собой? Такое возможно?
* * *
Вернувшись к себе, долго чищу зубы. Потом переодеваюсь — надеваю черную футболку и узкие обтягивающие брюки со змеиным узором. Интересно, а чего это я надела одежки, в которых мне так тесно? Наверное, я надеюсь встретить за ужином Дональда Карра! Кошмар. Так нельзя. Финиш.
Почему счастье и волнение всегда так предсказуемы и зависят от других? Почему я хочу видеть этого человека — ни с того ни с сего? Почему он мне снится? Почему я не могу спастись от этих дурацких чувств, хотя они мне в принципе неприятны? Ах, сексуальность? Возьми себя в руки и никуда себя не пускай. Сохрани себя от унижения, от боли и обид, от того, чтобы воспринимать жизнь в зависимости от того, как складываются отношения с этим человеком.
Ложусь на кровать и пытаюсь уснуть. Но не получается: я перемалываю свои чувства, что-то мешает мне жить, будто я сломала какую-то любимую и нужную вещь. Сейчас он с Мэри Джейн? Что он делает? Ночь они провели вместе? Тоскливо. Желание и ревность всегда проникают к нам в жизнь рука об руку, как сиамские близнецы. Ненавижу оба эти чувства. Но вынуждена признаться: я и люблю возбуждение, этакий электрический разряд, хотя это и действует мне на нервы. Предательское удовольствие обычно будит от спячки.
В дверь стучат. Девчонка пришла! Беспокойное, бесчувственное чудовище. Маленький вампир, который питается любовью. Она душит меня своим присутствием. Не оставляет ни на минуту. Я не могу любить ее, как ей хочется. Почему она не оставит меня в покое?
Раздраженно открываю дверь. На пороге Дональд Карр. Густо покраснев, улыбаюсь. Сердце начинает безумную пляску.
— Пойдем в бар? Вчера вечером мы так и не договорили.
— Не люблю, когда что-то не доделано, — выдыхаю я. — Хочу оставлять все логически завершенным — то есть, если что-то не закончено, пусть оно исчезнет. Потому что иначе эти призраки мешают нам. Лучше уж мертвецы, чем призраки.
Что я несу? Меня явно понесло от волнения и счастья! Краснею еще сильнее.
Дональд Карр улыбается:
— Пойдем.
Бросаю взгляд в зеркало у входа в бар. Как сияют у меня глаза!
Мы пьем виски, разговариваем о том о сем. Он говорит, что любит кошечек. Долго рассказывает о любимой кошке Зельде, которую оставил в Нью-Йорке друзьям. Когда-то был профессиональным велосипедистом-гонщиком.
— А я когда-то была профессиональным сторожем велосипедов, — говорю я, нервно хихикая. — До тех пор, пока велосипед, который я сторожила, таки не уперли, а меня не уволили.
Н-да, юмор, как у школьницы, такой же нелепый, как татуировка на руках, которую я делала себе в тринадцать лет. Кажется, до конца жизни не смогу перестать так себя вести.
Он ничего не говорит ни о своей семье, ни о своем творчестве, ни о личной жизни. Хотя во мне сидит чертенок, который подстрекает всех и каждого взахлеб рассказывать о себе, обо всех страшных тайнах, о горьких детских воспоминаниях. Все мои герои сначала рассказывают мне свою подноготную, а потом сердятся, будто я вынуждала их говорить.
Когда мы выпиваем третий стакан виски, он принимается рассказывать о невероятных приключениях одного своего друга, любившего фотографировать каких-то вымирающих птиц. Мне делается ужасно скучно, но я еще счастлива с ним.
Теперь я на автопилоте. Отвечаю в нужных местах. Молчу тоже. Я так всегда делаю, когда беседа скучная. Мужчинам это почему-то нравится. С Дональдом Карром такая же история. Его глаза сияют радостью, он то и дело берет меня за руку.
Наконец бесконечные приключения его друга, безумного любителя птиц, подходят к концу. Вдруг он произносит:
— Какая все-таки странная девочка. Всего-то двенадцать лет, а уже такие серьезные проблемы. А еще алкоголь с наркотиками. Таблетки. Говорят, она ужасно талантлива. Мэри Джейн считает, что она станет всемирно известным художником.
— С чего ты взял, что у нее проблемы с алкоголем, наркотиками и таблетками?
— Мэри Джейн сказала, — говорит он. — Думал, ты знаешь.
— Знаю только то, что проблему с алкоголем она выдумала себе сама, и когда время от времени напивается, то принимается всех шантажировать своим здоровьем. Таблетки, которые она принимает, это от мигрени…
— Мэри Джейн говорила, что с ней нужно держать ухо востро. Она на ее глазах как-то напилась снотворного.
— Раз Мэри Джейн считает, что все так плохо, так лучше бы не с тобой гуляла, а с ребенком сидела, — сержусь я. — Да, проблемы у девочки есть, и много, и мне, признаться, тяжело каждую минуту сталкиваться с чем-то новеньким. Мне почему-то при поступлении на работу никто ни о чем не рассказал. Все время делают из меня дуру. Когда это кончится…
Вот она я. Вот мое истинное лицо — вполне себе заурядное. Стоит мне расслабиться, как оно — шасть! — и выползло из глубин тьмы моей души. Я при каждом появлении этой личины на людях обижаюсь и злюсь на себя, как на последнего врага и негодяя. Злость и смущение мешают дышать. Но я ничего, дышу. Злюсь и смущаюсь все равно, конечно, но дышу. Сейчас я злюсь на себя еще и за то, что сказала о Мэри Джейн. К тому же мне ужасно хочется съездить разок по самоуверенной физиономии Дональда Кара.
— Успокойся, не сердись так, — нежно улыбается Карр, легонько гладя меня по голове своими большими руками.
Улыбаюсь. Натянутая, как струна.
— У меня такая странная должность, что я не знаю, где начинаются мои обязанности, а где кончаются. Я больше не понимаю, когда мне нужно быть с ней и куда ходить. Признаться, даже слово «больше» тут неуместно — я с самого начала ничего не знала. С того самого момента, когда она ворвалась ко мне в каюту, я не понимала, что она хочет от меня.
— Может, ты просто не хотела понять, ведь у тебя нет своего ребенка — говорит Карр. — Эта девочка просто помешана на тебе. Любовь у нее — как ураган, сметает все на своем пути, поэтому ее близкие и боятся. Ведь неизвестно, во что и когда это выльется, — запнувшись, он добавляет: — Но то же самое можно сказать о любой безответной любви.
— Да, согласна с тобой, — говорю я. — Она перенесла любовь к матери на меня, это я уже заметила, — на этих словах я вдруг начинаю реветь в три ручья, и Дональд Карр, обняв, прижимает меня к груди. Сердце у меня опять бешено колотится. Я так счастлива с ним. Хочу, чтобы он меня поцеловал.
— Ты же дала мне слово!!!
Я отскакиваю от Дональда Карра, как ошпаренная. Она нас застукала. Ее глаза стали от ревности узенькими щелками, шарят по моему лицу, как карманный фонарик квартирного воришки по шкафам. Я смотрю на стакан с виски, стоящий передо мной, с горящими щеками.
— Ты же дала слово: когда доделаешь свои дела, вернешься ко мне в каюту. Ты ведь знаешь, что я не люблю ждать, что мне плохо, когда я кого-то жду! Я тебя жду уже полтора часа!
— Я тебе не давала никакого слова, — отвечаю я. — Ты сама сказала: «Дай слово, что ты вернешься». Я не давала тебе никакого слова. Почему ты меня ждала?
— Ты же знала, что я тебя жду! — кричит она. — Я для тебя — ноль, пустое место! Тебе наплевать, как я люблю тебя, как мне плохо, когда я тебя жду, как мне обидно, что ты меня не любишь! Меня для тебя не существует, не существует, не существует!
— Хватит уже! Заткнись наконец! — шиплю я. — У меня больше нет сил каждый день терпеть эти сцены. Насильно меня ты своей матерью не сделаешь. Тебе не удастся тащить меня, куда тебе заблагорассудится, навязав мне любовь и близость, которых я не желаю. Оставь меня в покое! Отстань от меня! Я просто твоя компаньонка, только и всего!
Она хватает со стола мой стакан виски, и я ловлю ее за руку. Весь бар не сводит с нас глаз. Выдрав стакан у нее из рук, я швыряю его на пол. Осколки брызгами, как слезы, разлетаются в разные стороны.
Девчонка убегает прочь. Я бегу следом. Добежав до своей каюты, она запирается на ключ. Я колочу в дверь.
