Весь путь до «Клуба Питера Пэна», пока Кэти болтала, повиснув у нее на руке, и всю дорогу обратно, когда она возвращалась одна и могла прибавить шагу, Кэрол шепотом репетировала свою роль. Но когда пришло время все громко высказать Уоррену, «сцена» оказалась совсем не такой трудной, как она опасалась. Похоже, Уоррен даже не слишком удивился, во всяком случае не настолько, чтобы отговаривать ее.
— Ну, ладно, — с хмурым видом твердил он, даже не глядя в ее сторону. — Ладно…
Вскоре он задал вопрос, который мучил и ее саму:
— А как мы объясним Джудит?
— Знаешь, я тоже об этом думала, — ответила Кэрол. — Как-то неловко говорить ей правду. Может, просто скажем, что у меня заболел родственник и поэтому мне с дочкой пришлось срочно вернуться домой?
— Да, но твоя семья — это и ее семья.
— Глупости. Да, мой отец приходится ей братом, но ведь он уже умер. А мать она даже ни разу не видела: мои родители развелись много лет назад. Других связей — ну, сам понимаешь, каналов, по которым она могла бы что-то выведать, — просто нет. Откуда ей узнать?
Уоррен задумался.
— Ладно, но объясняться с ней будешь сама, — в конце концов согласился он.
— Ну конечно, если только ты не возражаешь.
Так все и решилось — и по поводу того, что сказать Джудит, и относительно их расставания. Но позже вечером Уоррен долго сидел, глядя на розовато-голубое свечение керамических «углей» в их газовом камине, а затем наконец произнес:
— Послушай, Кэрол…
— Да? — Она как раз стелила себе на диване, собираясь спать одна.
— А какой он, твой мужчина?
— Что ты имеешь в виду? Какой еще мой мужчина?
— Ну, тот, которого ты надеешься встретить в Нью-Йорке. Я, конечно, понимаю, он в десять раз лучше меня и, разумеется, в сто раз богаче, и все-таки, каким ты его себе представляешь? Как он должен выглядеть?
— И слышать не хочу весь этот вздор.
— Ладно, но ты только скажи, как, по-твоему, он должен выглядеть?
— Не знаю, — раздраженно ответила Кэрол. — Наверно, как долларовая банкнота.
Менее чем за неделю до отплытия корабля, на котором Кэрол с дочкой должны были отбыть в Нью-Йорк, в «Клубе Питера Пэна» устроили праздник по случаю дня рождения Кэти. Ей исполнялось три года — прекрасный повод угостить всех детей мороженым и пирогом к «чаю», в дополнение к обычной детсадовской еде, которая состояла из бутерброда с мясным паштетом, булочки с джемом и стакана яркой жидкости — английского эквивалента напитка, известного в Америке как «Кул-Эйд». Уоррен и Кэрол стояли вместе, но чуть поодаль и, глядя на счастливую дочурку, улыбались, словно обещая ей, что так или иначе они навсегда останутся ее родителями.
— Получается, мистер Мэтьюз, что вы на время остаетесь один? — посочувствовала Марджори Блейн, директор детского сада, ухоженная, элегантная женщина лет сорока, заядлая курильщица, давно разведенная, и Уоррен несколько раз отмечал, что она еще, в общем, ничего себе. — Обязательно загляните в наш паб, — добавила она. — «Финчиз», на Фулэм-роуд, знаете такой? Бар там, может, и не слишком хороший, зато много приятных людей.
И он пообещал, что непременно зайдет.
Затем настал день отъезда, и Уоррен проводил жену с дочкой до вокзала, откуда уходил поезд, доставлявший пассажиров к самому терминалу.
— А папа с нами не едет? — испуганно спросила Кэти.
— Не волнуйся, моя дорогая, — успокоила ее Кэрол. — Сейчас папочка останется здесь, но ты очень скоро снова увидишься с ним. — И они поспешили смешаться с толпой отбывающих.
На детском празднике в честь дня ее рождения Кэти получила среди подарков картонную музыкальную шкатулку, на которой была нарисована веселая желтая уточка и написано поздравление с днем рождения. Сбоку имелась маленькая ручка, и, когда ее вращали, шкатулка вызванивала мелодию песенки — поздравления с днем рождения. Вернувшись вечером к себе в квартиру, Уоррен обнаружил этот подарок среди других забытых в Лондоне дешевых игрушек, которые теперь одиноко валялись на полу под опустевшей кроваткой Кэти. Сидя за письменным столом, он потягивал виски, то и дело опуская бокал прямо на сваленные как попало бумаги и книги, и снова и снова слушал незамысловатую песенку, вращая ручку, как и положено, по часовой стрелке, а затем, повинуясь какому-то интуитивному, совсем детскому желанию посмотреть, что получится, повернул ручку в обратном направлении, и песенка медленно заиграла задом наперед. Однако, начав вращать ручку против часовой стрелки, Уоррен вдруг обнаружил, что не может или не хочет остановиться: в этой негромкой, невнятной и несуразной мелодии воплотились все утраты и все одиночество его мира.
Тум ти тум та та-та…
Тум ти тум та та-та…
Высокий и худощавый, он всегда прекрасно понимал, как нескладно смотрится со стороны, даже когда находится в комнате один и никто не видит его. И вот теперь вся его жизнь свелась к тому, чтобы в одиночестве валять дурака в трех тысячах миль от дома, играя с картонной игрушкой. Шел март 1953 года, и ему исполнилось двадцать семь лет.
— Ах ты бедняжка! — пожалела его Джудит, когда утром спустилась принимать ванну. — Так печально застать тебя совсем одного. Ты, наверное, по ним очень скучаешь.
— Наверное, да, хотя эта разлука всего лишь на несколько месяцев.
— Но это так ужасно! Неужели нет совсем никого, кто смог бы, ну, составить тебе компанию, что ли? Неужели вы с Кэрол так ни с кем и не познакомились тут?
— Да нет, мы, конечно, кое с кем познакомились, — ответил Уоррен, — но среди них нет никого, с кем мне хотелось бы… ну, короче, никого, с кем хотелось бы общаться… ну, в этом роде.
— Тогда почему бы тебе не отправиться на поиски новых друзей?
Наступил апрель, и Джудит, как всегда, перебралась в свой загородный дом в Суссексе, где намеревалась прожить до сентября. Уоррену она пояснила, что собирается время от времени наезжать на несколько дней в Лондон, однако тут же прибавила:
— Ты не беспокойся: обещаю непременно звонить заранее, прежде чем снова, так сказать, свалиться на голову.
Так вот Уоррен и остался совсем один. Однажды вечером он отправился в бар «Финчиз», влекомый туда неясной надеждой склонить Марджори Блейн зайти к нему, после чего он переспал бы с ней в их с Кэрол постели. Хотя в баре было полно народу, он застал ее там сидящей в одиночестве, и при этом она выглядела совсем немолодой и захмелевшей от выпитого.
— Эй, мистер Мэтьюз, — позвала она. — Идите сюда, присоединяйтесь.
— Уоррен, — поправил он ее.
— Как?
— Обычно меня зовут Уоррен.
— Ах да, конечно, — отозвалась его собеседница, — это же Англия: мы все тут держимся друг с другом до жути официально, — и, после небольшой паузы, добавила: — Знаете, я все же так и не поняла, чем вы занимаетесь, мистер Мэтьюз.
— Я — фулбрайтовский стипендиат, — пояснил Уоррен. — Это американская программа грантов для зарубежных исследований. Правительство оплачивает проезд, и вы…
— Здорово, что Америка занимается подобными вещами. Представляю, какая у вас светлая голова. — И она бросила в его сторону трепетный взгляд. — Такая частенько встречается у тех, кто еще не пожил. — При этих словах она сжалась, словно изображая, что уклоняется от удара. — Простите, — тут же спохватилась она. — Простите, что завела об этом разговор. — Но в следующий миг она воскликнула: — Сара! Сара, иди сюда и познакомься с юным мистером Мэтьюзом, который желает, чтобы его именовали Уорреном.
Высокая миловидная девушка в компании завсегдатаев паба, обернувшись, с улыбкой протянула ему руку. Но стоило Марджори Блейн произнести: «Он — американец», как улыбка застыла у девушки на губах и рука опустилась.
— О! — произнесла она. — Как мило.
И снова отвернулась.
Трудно было найти более неудачное время, чтобы назваться американцем в Лондоне. Только что выбрали Эйзенхауэра и убили Розенбергов; Джозеф Маккарти шел в гору, и война в Корее, в которой вынуждена была участвовать и британская армия, начинала казаться воистину нескончаемой. Но Уоррен Мэтьюз подозревал, что и в лучшие времена все равно ощущал бы себя чужаком, и мучался от тоски по дому. Даже сам английский язык так сильно отличался от привычного ему, что всякий раз, вступая в беседу, он рисковал не понять многое из сказанного. Все качаюсь ему слишком неясным и двусмысленным.
Он еще несколько раз попытался завязать беседу, но даже в самые успешные вечера и в пабах, где ему удача улыбалась больше, чем здесь, в «Финчиз», и в компаниях более дружелюбных, чем нынешняя, чувство психологического дискомфорта, которое он испытывал, ослабевало весьма незначительно. Так ему и не повстречалось ни одной привлекательной девушки, которая оказалась бы свободной. Каждая из них, начиная от просто симпатичных до умопомрачительно хорошеньких, всегда висла на руке у какого-нибудь мужчины, который так и сыпал остротами, отчего Уоррену оставалось только натянуто улыбаться. Он был просто потрясен, узнав, как много пикантных шуточек и намеков, сопровождаемых подмигиванием и громкими выкриками, могло основываться на забавных аспектах гомосексуализма. Неужто вся Англия только об этом и думает? Или это специфика только данной части Лондона, которая считается «фривольной» и расположена в дальней части Фулэм-роуд на границе Челси и Южного Кенсингтона?
