Квадратное небо между решеткой пожарной лестницы становится бледным, а потом чернеет. Моросит дождь. На тумбочке тикают часы, в батарее шумит вода, здание качает, в течение мгновения оно совершает какие-то странные, непривычные движения. «Как корабль, — думает Хантер. — Как корабль, который покинул причал и уплыл далеко от берега. А я и не заметил». Все звуки теперь очень далеко. Стрелка часов делает круги, час и еще один час, девушки нет, конечно, она не придет. Хантер ложится на кровать и улыбается, смотрит на потолок, на пятна и трещины, испытывая одновременно разочарование и облегчение. А что еще могло быть. Как бы все это выглядело, этот вечер в хорошем ресторане, язвительная улыбка официанта, в кармане мелочь, дрожащие руки, трудности с проглатыванием пищи. Они должны были бы о чем-то говорить. Он ничего бы не мог сказать, он бы только прислушивался к собственному пульсу, который стал бы учащаться, потом еще больше, а что потом? Хантер ложится на кровать и улыбается. «Время, — думает он, — время и время», часы показывают одиннадцать. Он натягивает одеяло на колени и поворачивается на бок, взгляд переходит с одного предмета на другой. Тепло. Усталость, тяжелая и приятная.
Примерно в полночь он вдруг слышит, как закрывают дверь 95-го номера. Хантер не услышал, как она пришла. Наверно, звуки были слишком непривычными. Он встает. Немного кружится голова, темнеет в глазах, а потом все проходит. Он снимает костюм, пиджак и брюки, все теперь помятое, он бережно вешает костюм обратно в шкаф. Стоит перед кассетами, Моцарт и Бах, грустный Шуберт и маленький, тихий и нежный Сати. Португальские песни и этот голос Дженис Джоплин, для которого он слишком стар, давно уже стар. Иногда, так, из озорства — Астор Пьяцолла. И этот американец из Калифорнии, черный, отвязный, страшный, похожий на птицу, Хантер слышал только одну его песню, Jersey Girl,[14] она ему понравилась. И опять-таки Моцарт и Шуман, а между ними пластинка Стивенса, она-то откуда? Рука Хантера скользит по коробкам с кассетами, он качает головой, смущенно улыбается. Музыка танго. Мария Каллас. Музыка и время, время, зимние путешествия, чужие, африканские песнопения, которые он купил на барахолке в районе Томпкинс-сквер, семь лет назад, или восемь, или десять. Хантер не плачет. Крутит в руках коробки, не может прочесть свой собственный почерк, джаз и лирика, голос Трумэна Капоте. Хантер достает из шкафа маленькую коробку от обуви и укладывает в нее кассеты, все по порядку, одна к другой, некоторые не подписаны, но ничего, сама разберется. Ах да, еще Гленн Гульд, кассета стоит в магнитофоне. Он достает ее и кладет в коробку, он ничего не забывает. Девушка стучит в дверь, так поздно, разве можно так поздно, Хантер закрывает коробку крышкой, ставит ее на пакет с магнитофоном, немного приоткрывает дверь и выталкивает все это в коридор.
Девушка говорит: «Ну пожалуйста». Она вставляет ногу между дверью и стеной, Хантер выталкивает ее, произносит: «Счастливого Рождества», закрывает дверь. Девушка, уже за дверью, еще раз говорит: «Ну пожалуйста», говорит: «Мне очень жаль. Я знаю, я пришла слишком поздно». Хантер приседает на корточки, ничего не отвечает. Он слушает, он слышит, как она поднимает коробку и сверток, открывает крышку, срывает с магнитофона газеты. «О!» — восклицает она. Коробки с кассетами тихонько постукивают, она говорит: «О господи» и начинает плакать. Хантер закрывает руками лицо, нажимает пальцами на веки, пока на сетчатке не взрываются цветовые пятна. Девушка плачет в коридоре. Может быть, она глупа. Может быть, она разочарована. Хантер прислоняет ухо к двери, голова у него тяжелая, он не хочет ничего больше слушать и все-таки слушает. Девушка говорит: «Вы не должны это делать». Хантер говорит, очень тихо, он не знает, слышит ли она, но он говорит скорее себе самому: «Я знаю. Но я так хочу». Девушка говорит: «Спасибо». Хантер кивает. Он слышит, как шуршит ее плащ, он из какой-то синтетики, наверно, зеленого цвета, она толкается в дверь, дверь не поддается. Она спрашивает: «Вы не хотите еще раз открыть?»
Хантер качает головой. Она говорит: «Вопрос, последний вопрос, вы можете мне ответить на один вопрос?»
«Да», — говорит Хантер в щелочку между дверью и стенкой, ему кажется, что там сейчас находится ее рот, тонкий, взволнованный, беспокойный. Она говорит: «Я хочу знать, почему вы здесь живете? Почему? Вы можете мне сказать?» Хантер прислоняет лицо к дверному косяку, чувствует, как оттуда сквозит, в комнату поступает холодный воздух., он снова закрывает глаза, говорит: «Потому что я могу отсюда уйти. Каждый день, каждое утро я могу упаковать свой чемодан, закрыть за собой дверь и уйти». Девушка молчит. А потом говорит: «Куда уйти?» «Это совершенно ненужный вопрос», — говорит Хантер. На дверь уже больше не давят. Шуршит плащ, кажется, девушка поднимается, сквозняка больше нет. «Да, — говорит она. — Я понимаю. Спокойной ночи». «Спокойной ночи», — говорит Хантер, он знает, что она соберет чемодан, положит туда его магнитофон, его музыку и засветло покинет гостиницу.
Штейн нашел дом зимой. В начале декабря он вдруг позвонил, сказал: «Привет» и замолчал. Я тоже молчала. Он сказал: «Это — Штейн», я сказала: «Я знаю», он сказал: «Как дела», я сказала: «Почему ты звонишь?», он сказал: «Я нашел», я не поняла и спросила: «Что ты нашел?», и он раздраженно ответил: «Дом! Я нашел дом».
Дом. Я вспоминаю. Штейн и его разговоры о доме, уехать из Берлина, сельский дом, бывшее дворянское гнездо, помещичий дом, перед ним липы, за ним каштаны, над ним небо, рядом с ним озеро, три моргена земли, расстеленные карты с пометками, недели езды по округе — поиски. Когда он возвращался, он выглядел смешно, и все удивлялись: «О чем он говорит, никогда из этого ничего не получится». Я все это забыла за время, которое я не видела Штейна. Так же, как и его самого.
Я машинально закурила сигарету, как всегда, когда Штейн возникал с какой-нибудь новой идеей. Я сказала, помедлив: «Штейн? Ты его купил?», он закричал: «Да!», и после этого у него из рук выпала трубка. Я никогда не слышала, чтобы он кричал. Он перезвонил и снова стал кричать: «Ты должна это увидеть, это невероятно, это грандиозно, потрясающе!» Я не спросила, почему именно я должна это увидеть. Я ждала, что он скажет. Он молчал.
«Что ты сейчас делаешь?» — спросил он наконец, это было уже совсем бестактно, голос его немного дрожал. «Ничего, — сказала я, — сижу читаю газету». «Я заеду за тобой. Через десять минут», — сказал Штейн и положил трубку.
Через пять минут он был у моего дома и не убирал палец с кнопки звонка, пока я ему не открыла. Я сказала: «Штейн, это действует на нервы. Перестань звонить», я хотела сказать: Штейн, на улице такой свинский холод, у меня нет ни малейшего желания куда-то ехать с тобой, исчезни. Штейн перестал звонить, склонил голову набок, хотел что-то сказать, но не сказал. Я оделась. Мы поехали, в его такси было накурено, я опустила стекло и подставила лицо холодному ветру.
Отношения со Штейном (так это называли другие) у меня были два года назад. Они продлились недолго и в основном состояли из поездок на его такси. Я познакомилась с ним в такси. Он вез меня к моим друзьям на праздник, на шоссе он вставил в магнитофон кассету с «Транс-АМ», когда мы уже были на месте, я сказала, что праздник не здесь, мы поехали дальше, в какой-то момент он выключил счетчик. Он перебрался ко мне. Он поставил целлофановые кульки в коридоре и прожил у меня три недели. У Штейна никогда не было собственной квартиры, он волочился с этими кульками по городу и спал то там то сям, а когда ничего не находил, спал в своем такси. Он не был тем, кого подразумевают под словом «бездомный». Он был опрятен, хорошо одевался, у него были деньги, потому что он работал, да, у него не было своей квартиры, может быть, он и не хотел, чтобы она у него была.
Все три недели, которые Штейн провел у меня, мы ездили на его такси по городу. Сначала по Франкфуртской аллее, до конца и обратно, мы слушали Massive Attack,[15] курили и ездили по Франкфуртской аллее вперед и назад битый час, пока Штейн не сказал: «Ты это понимаешь?»
Голова у меня была совершенно пустая, как будто выдолбленная, было странное чувство парения, улица перед нами была широкой и мокрой после дождя, дворники елозили по ветровому стеклу, туда, сюда. Сталинские постройки по обе стороны улицы были огромными, чужими и красивыми. Город больше не был городом, который я знала, он был безжизненным, пустым, Штейн сказал: «Огромное мертвое ископаемое», я сказала, что я его понимаю, и перестала думать.
После этого мы почти все время ездили на такси. У Штейна для каждого участка пути была своя музыка, Вин для пригородов, Дэвид Боуи для центра, Бах для аллей, «Транс-АМ» только для шоссе. Мы почти все время ездили по шоссе. Когда выпал первый снег, Штейн остановил машину, пробежался по заснеженному полю и стал делать медленные, сосредоточенные движения тхэквондо, пока я не рассмеялась и не закричала, чтобы он вернулся, что я хочу ехать дальше, мне холодно.
