Он повернулся, приподнялся на локтях — Джуд был виден ему только фрагментами; сначала он различил лицо, а потом сообразил, что Джуд держит перед собой левую руку, поддерживая ее правой, и она чем-то обернута — полотенцем, сообразил он, — и это полотенце в полумраке было таким ослепительно-белым, что, казалось, само служило источником света, и он смотрел на него как завороженный.
— Виллем, прости, — сказал Джуд, и голос его звучал так спокойно, что еще несколько секунд он думал, что это сон, и перестал слушать, так что Джуду пришлось повторить. — Виллем, произошел несчастный случай. Прости. Пожалуйста, отвези меня к Энди.
Наконец он проснулся.
— Что такое?
— Я порезался. Случайно. — Он помедлил. — Ты меня отвезешь?
— Да, конечно.
Но он все еще не проснулся, все еще был как в тумане и, еще не понимая, что случилось, торопливо оделся, вышел в коридор, где ждал Джуд; они вместе дошли до Канал-стрит, и он свернул в сторону подземки, но Джуд потянул его за рукав:
— Думаю, придется вызвать такси.
В такси — Джуд сказал водителю адрес все тем же подавленным, глухим голосом — он наконец пришел в себя и заметил, что Джуд все еще прижимает к руке полотенце.
— Зачем ты взял полотенце? — спросил он.
— Я же сказал — порезался.
— Что, так сильно?
Джуд пожал плечами, и Виллем только теперь заметил, что его губы приобрели странный цвет — вернее, странную бесцветность, хотя, может быть, все дело было в свете фонарей, который захлестывал его лицо, выхватывал отдельные черты, окрашивал их желтым, охристым, тошнотным личиночно-белым, пока такси неслось на север. Джуд прислонился головой к окну и закрыл глаза, и тогда на Виллема накатила дурнота, ему стало страшно, хотя он и не смог бы сказать почему, он знал только, что они едут в такси и что-то случилось, он не знал что, но что-то очень плохое, а он не понимает чего-то жизненно важного, главного, и влажное тепло, царившее повсюду всего лишь несколько часов назад, исчезло, и мир опять вернулся к ледяной резкости конца года, к неприкрытой зимней жестокости.
Приемная Энди находилась на пересечении Семьдесят восьмой и Парк, недалеко от дома родителей Малкольма, и только когда они вошли внутрь, при нормальном освещении Виллем увидел, что узор на рубашке Джуда — это кровь, что полотенце все пропиталось ею, стало липким, покрылось коркой и кусочки хлопка слиплись, как влажная шерсть.
— Прости, — сказал Джуд Энди, когда тот открыл дверь и впустил их, а когда Энди размотал полотенце, Виллем увидел, как рука Джуда захлебывается, будто на ней появился рот, блюющий кровью, да с такой силой, что маленькие пенистые пузыри надуваются и отскакивают, брызжут слюной в возбуждении.
— Мать твою, господи Иисусе, Джуд, — сказал Энди и потащил его в смотровую, а Виллем остался ждать снаружи. О господи, думал он, о господи. Но мысли его прокручивались вхолостую, как колесо, попавшее в глубокую колею, — в голове все повторялись эти два слова. Приемная была слишком ярко освещена, он пытался расслабиться, но не мог — все та же фраза билась и билась в такт с сердцем, словно второй пульс в теле: о господи. О господи. О господи.
Прошел целый долгий час, прежде чем Энди позвал его. Энди был на восемь лет старше, они познакомились еще на втором курсе — тогда у Джуда случился такой сильный приступ, что они втроем наконец решились отвезти его в университетскую больницу, где как раз дежурил Энди. С тех пор он стал единственным врачом, к которому соглашался обратиться Джуд, и хотя Энди был хирург-ортопед, он лечил Джуду все, от болей в спине и в ноге до простуды и гриппа. Они все любили Энди и доверяли ему.
— Можешь забрать его домой, — сказал Энди. Он был сердит. Он с резким щелчком содрал с рук окровавленные перчатки, рывком встал со своей табуретки на колесиках. По полу тянулась красная полоса, длинная и размазанная, как будто кто-то что-то разлил, принялся отмывать, но бросил в сердцах. Красные кляксы виднелись на стенах, затвердевали на свитере Энди. Джуд сидел на смотровом столе сгорбившись, вид у него был несчастный. В руке он держал стеклянную бутылку с апельсиновым соком. Волосы его слиплись клоками, рубашка казалась твердой броней, как будто сделана была не из ткани, а из металла.
— Джуд, подожди в приемной, — велел Энди, и Джуд покорно вышел.
Когда они остались одни, Энди закрыл дверь и посмотрел на Виллема.
— Как по-твоему, он в последнее время думал о суициде?
— Что? Нет. — Он на мгновение окаменел. — А что, это он пытался?..
Энди вздохнул.
— Он говорит, что нет. Но… Не знаю. Нет, не знаю, не могу понять. — Он прошел к раковине и стал яростно тереть руки. — С другой стороны, если бы вы обратились в пункт неотложной помощи — а именно туда вам и надо было отправиться к чертям собачьим, — то они бы его почти наверняка госпитализировали. Поэтому он туда и не пошел. — Теперь он громко говорил сам с собой. Он выдавил на руки лужицу мыла и снова принялся их мыть. — Ты знаешь, что он себя режет?
Несколько мгновений он не мог ответить.
— Нет, — сказал он наконец.
Энди повернулся и уставился на Виллема, медленно вытирая насухо каждый палец.
— Он не угнетен? Регулярно ест, спит? Может быть, беспокоится, не находит себе места?
— Он казался нормальным, — сказал Виллем, хотя, по правде говоря, не знал. Ел ли Джуд регулярно? Спал ли? Должен ли был он заметить, если нет? Обращать больше внимания? — В смысле, он был такой как всегда.
— Что ж, — сказал Энди. Из него словно вышел воздух. Несколько мгновений они постояли молча, лицом к лицу, но не глядя друг на друга.
— На этот раз поверю ему на слово, — сказал он. — Я виделся с ним неделю назад, и, согласен, он был такой как обычно. Но если он вдруг начнет как-то странно себя вести… Если ты хоть что-то заметишь, Виллем, звони мне немедленно.
— Обещаю, — сказал Виллем.
Он видел Энди несколько раз за эти годы и всегда чувствовал его недовольство, направленное, казалось, на многих людей сразу: на самого себя, на Джуда и в особенности на друзей Джуда, — Энди всегда давал им понять, не говоря этого прямо, что все они недостаточно заботятся о Джуде. И ему нравилось это негодование, хотя он и опасался осуждения Энди и чувствовал, что тот не вполне справедлив.
И тут, как часто бывало, когда Энди переставал их укорять, его голос смягчился и зазвучал почти нежно:
— Я знаю, ты все сделаешь как надо. Уже поздно, езжайте домой. Дай ему что-нибудь поесть, когда он проснется. С Новым годом.
Домой они ехали молча. Таксист окинул Джуда долгим внимательным взглядом и сказал:
— Поеду, если накинете двадцать долларов сверху.
— Ладно, — ответил Виллем.
Небо уже светлело, но он знал, что заснуть не получится. Джуд отвернулся и глядел в окно, а когда они вернулись домой, он, споткнувшись у порога, медленно побрел в ванную, и Виллем понял, что он хочет там прибрать.
— Не надо, — сказал он. — Иди ложись.
И Джуд, в кои-то веки послушавшись его, развернулся, поплелся в спальню и практически мгновенно уснул.
Виллем, усевшись на кровать напротив, наблюдал за ним. Он вдруг ощутил каждый свой сустав, каждую мышцу и косточку, и ему показалось, будто он разом, разом состарился, и поэтому он несколько минут просто сидел, уставившись на Джуда.
— Джуд! — позвал он, потом позвал снова, погромче, но Джуд не отзывался, и тогда он подошел к его кровати, перекатил Джуда на спину и, немного поколебавшись, отогнул правый рукав его рубашки. Ткань не скручивалась, а скорее сгибалась и надламывалась, будто картон, и рукав Виллему удалось отвернуть только до локтя, но шрамы и так уже были видны — три ровных белых колонки, в дюйм шириной, слегка вспухшие, так что кожа бугрилась лесенкой. Он просунул палец под рукав, нащупал дорожки, уходящие вверх к плечу, но, дойдя до бицепса, остановился, передумал и убрал руку. Осмотреть левую руку Виллем не мог — Энди разрезал рукав и перебинтовал все предплечье до локтя, — но он знал, что и там точно такие же шрамы.
Он соврал Энди, когда сказал, будто не знает, что Джуд себя режет. Формально это было правдой — он никогда не видел, как тот себя режет, но знать — знал, и давно. В то лето, когда умер Хемминг и они поехали в гости к Малкольму, они с Малкольмом напились однажды вечером и наблюдали за Джудом и Джей-Би, которые ходили гулять к дюнам, а теперь, швыряясь друг в друга песком, шли обратно к дому, и вот тогда Малкольм его спросил:
— А ты заметил, что у Джуда вся одежда с длинными рукавами?
Он что-то буркнул в ответ. Конечно, он заметил — еще бы не заметить, особенно в такую жару, — просто предпочитал об этом не думать. Ему часто казалось, что его дружба с Джудом в основном и заключается в том, чтобы не спрашивать того, о чем спросить необходимо, потому что ответ услышать страшно.
