Она подбегает к столу и хватает мобильный телефон. Только тогда она слышит то, что повторяется изо дня в день: в соседней квартире, в которой недавно поселился неизвестный жилец, раздаётся кричащий от животного наслаждения женский голос; это явно женщина, оседлавшая волну Венеры, которая бесконечно обновляется, всё сильнее и сильнее и, наконец, разбивается о твёрдую скалу, превращаясь в белую пузырчатую пену. Одна умерла, другая умирает. Одна большой смертью, другая оргазмом, la petite mort.
Вот что видела и слышала я. Но как будто кто-то другой.
* * *
Двое полицейских поднимались по лестнице. Остановились на площадке первого этажа и посмотрели на меня. Я показала им дверь. Полицейский позвонил в звонок, но звонок не работал; поэтому он постучал очень громко. Никто не ответил, и полицейский снова загрохотал по двери, на этот раз кулаком.
Ничего не происходило. Полицейские посмотрели друг на друга, а потом на меня.
— Ссорились каждый день — оправдывалась я, как бы беря тем самым на себя ответственность за то, что никто не открывает, и как бы убеждая полицию, что я не сумасшедшая. — И ссорились всегда одними и теми же словами — добавила я, как будто ставя гири на свою чашу весов, на которой сидела я, тогда как на другой поместились два тяжёлых полицейских. — Он думал, что она ему изменяет, говорил, что по ночам слышит, как она тайно звонит кому-то…
И пока я это говорила, мне в голову пришла необычная мысль: «Ещё недавно я была кем-то другим, кто видел убийство. Как теперь, когда я стала собой, я оказалась в ситуации свидетеля того, что видела она, Лела? И разве не правы святые отцы, когда говорят, что мы страдаем за чужие грехи, что это нормально, и что мы должны чужие грехи принимать за свои, а свои за чужие никогда?»
В этот момент совершенно неожиданно дверь открылась, и появился мужчина. Он был в халате, с мокрыми волосами. Он удивлённо посмотрел на полицейских, потом на меня. Один из полицейских, который был старше по званию, повернулся ко мне, указал на человека и спросил:
— Это тот господин?
Я кивнула и отвела взгляд: не знаю, почему мне было стыдно, что он её убил.
Второй полицейский спросил:
— Как вас зовут?
— Нико — ответил тот.
— С вами в квартире была девушка?
Мужчина вопросительно посмотрел на них и сказал: «Да».
— Можете вы её позвать? — произнёс теперь старший, а у меня задрожали колени; я впервые в жизни столкнулась не только с убийцей, но и вообще с полицией.
— Конечно, — сказал мужчина в халате. — Нина, подойди на минуту! — крикнул он, и через несколько мгновений рядом с ним стояла девушка с мокрыми волосами, тоже в халате.
— Что случилось?! — прошептала девушка, прикрывая рот рукой.
Командир повернулся ко мне и спросил:
— Это та девушка?
Я услышала, как чуть не закричала от беспомощности:
— Но… но… она мертва!
Офицеры переглянулись; командир вздохнул, повернулся ко мне и сказал:
— Это вы книжек начитались!
Затем он обратился к паре в халатах, стоявшей у открытой двери:
— Извините, пожалуйста. Дама утверждала, что видела из окна убийство.
Кухонный нож, много крови…
Мужчина расхохотался, а за ним и девушка, всё так же прикрывая рот рукой и приняв позу, как будто ей срочно захотелось в туалет; полицейские тоже засмеялись, а у меня по щекам потекли слёзы от какого-то странного облегчения, что вот она — жива, хоть теперь меня и считают сумасшедшей. Внезапно, заметив эти слёзы, мужчина перестал смеяться, что подействовало как перекрытие газового крана у целой шеренги уличных фонарей на старом базаре романтического города: когда погаснет первый, один за другим гаснут и остальные. Совершенно серьёзно и уже извиняющимся тоном мужчина (у которого, кстати, были очень красивые черты лица) сказал:
— Тем не менее госпожа не ошиблась.
Я только что убил, но убил не Нину!.. Я убил персонаж из книги, — пояснил он.
Полицейские подозрительно переглянулись; старший, должно быть, не очень понял, поэтому сказал:
— Но она утверждает, что видела кровь!
— Мы репетировали сцену несколько месяцев, завтра начинаем съёмки, — сказала девушка, которая боялась, что полицейские не так поймут её партнёра. Из шкафа в прихожей она достала резиновую грушу со шлангом, похожим на насос от прибора для измерения давления. — Дайте руку, — сказала она старшему полицейскому, который послушно протянул ладонь. Нина нажала на резиновый шар, и по шлангу потекла кровь, капая ему на ладонь. — Старый киношный трюк: наполняем сосуд красной жидкостью, проводим шланг под рубашкой так, чтобы он заканчивался возле сердца, прячем грушу в ладони, чтобы не было видно, и в момент, когда ваш партнёр замахивается ножом, сжимаем насос. И на рубашке появляется кровавое пятно.
Полицейский смотрел то на них, словно они божества, вручившие ему каменные скрижали с тайным знанием, то на свою окровавленную ладонь.
— Лизните, попробуйте, — предложила Нина. Он лизнул. Потом спросил:
— Малиновый сок?
— С черничным, — кивнула Нина.
Потом Нина, которая в этот момент была похожа на вампира с двумя клыками, капнула себе на ладонь и тоже лизнула. Старший полицейский посмотрел на меня и сказал:
— Вам надо чаще выходить из дома, бывать на свежем воздухе.
А двое в халатах уже закрыли дверь и хохотали за ней.
Я, как всегда, осталась в дурах.
И полетела в свой подъезд, как будто убегала от человека, который гнался за мной с уже окровавленным ножом.
* * *
Опять то жуткое чувство, какое было у меня перед убийством: я — это не я. Внезапно, когда я, сгорая от стыда, выбегаю на улицу (боже, почему мне должно быть стыдно, что обычные мошенники обманули меня, а не я их), я становлюсь кем-то другим. Смотрю на себя со стороны, как будто отделилась от самой себя. Когда я училась в Загребе, профессор Мирослав Бекер называл это остранением и провозглашал вершиной искусства. Он был влюблён в русских формалистов и утверждал, что, когда мы сможем увидеть закат, как кто-то другой, а не как мы сами, мы постигнем остранение. Тогда старый мир, опирающийся на трость привычки, усталый мир, в котором даже цвета мы видим такими, какими привыкли их видеть, а не такими, какие они есть на самом деле, предстанет перед нами невинным, только что возникшим миром. И мы предстанем перед ним, как перед миром с нетронутой девственной плевой, и увидим его в истинном свете и цвете, ибо это будет свет, рождённый из пупа света, а не из чего-либо другого — солнца, звезды или луны. Так говорил старый профессор Бекер, а так как он любил сидеть с нами в буфете даже после лекций и был нам другом, то он часто давал нам житейские советы. Когда кто-нибудь сталкивался с проблемой, он говорил: вылезь из себя, посмотри на себя, как на кого-то другого, и ты поймёшь, что нужно делать. Может, со мной как раз и происходит это остранение? И не связано ли оно с безумием? Знаю, что оно связано с очищением души, знаю, что всякое остранение есть отчуждение от мира, а потому — вглядывание в себя и покаяние в грехах; я знаю, что монахи должны называть того, кто остался за воротами монастыря он, а того, кто вошёл в монастырь, я. Но я всё это знаю из книг. Теперь это происходит со мной в реальности. Кроме того, я боюсь, потому что у меня в семье был такой случай. После распада Югославии мой отец говорил о себе в третьем лице; вроде такого: «Милан был обязан отдать приказ вывести танки на улицы». Его должны были за это судить, но он не дождался суда. Отца разрывало какое-то странное безумие, греховное чувство, какая-то болезнь заставляла рассказывать о себе в третьем лице. Боже, неужели меня ждёт то же самое? Я что, сойду с ума?
И поэтому, сумасшедшая я, или нет, я не могу сказать ни слова от себя, как я, а только от неё, как она, та, которая выбежала на улицу, которая видит Лелу, ту Лелу, которая хочет войти, укрыться в своей квартире и снова стать собой. И снова меня утешает профессор Бекер: когда Ян Мукаржовский читал у нас лекцию про монолог, он сказал нам, что, возможно, в одном и том же человеке тот, кто говорит, и тот, кто слушает — не одно и то же я. И, пока я утешаюсь Мукаржовским и тезисом, что монолог — только видимость, и что это разговор двух разных людей в одном теле (а значит, раздвоение личности — это естественное состояние человека), вижу, обоняю и слушаю вместо Лелы…
