Когда она вошла в подъезд своего дома, ей в нос ударил запах знаменитых женских духов. Она шла по лестнице, и когда глаза привыкли к полумраку после яркого солнечного света, увидела, что не ошиблась: перед ней, опережая на несколько ступенек, бежала вчерашняя девушка в мини-платье, из-под которого почти полностью виднелась голая задница. Каблуки цокали по мрамору, как копыта дикой кобылы; разве что искры не сыпались. Дойдя до площадки второго этажа, где заканчивалась лестница, девушка остановилась и позвонила в дверь квартиры слева. Лела тоже дошла до лестничной клетки, но ей пришлось подождать, так как её квартира находилась в торце, а площадка была настолько тесной, что двое не могли разойтись. Двери её квартиры и квартиры, в которую звонила девушка, почти соприкасались; вход в соседнюю квартиру был весь оклеен фотографиями известных баскетболистов. Несколько дней назад их не было. Наконец дверь открылась, и в проёме появился негр, босой, в спортивных шортах и майке с надписью «Сербия». Он улыбался белой полоской, которая внезапно возникала на месте рта, как бывает, когда разломишь плитку шоколада с кокосовой начинкой; он отодвинулся и дал войти светловолосой кокетке, от которой пахло так, будто её только что спасли, когда она тонула, свалившись в цистерну с духами «Шанель № 5». Она вошла, площадка освободилась, Лела направилась к себе, а негр продолжал стоять в дверном проёме и смотреть на неё. Он не вошёл, хотя гостья уже звала его из квартиры; так Лела узнала, что его зовут Марчелло. Делая вид, что не замечает его, она вставила ключ в замок и уже собиралась отпирать, когда услышала на ломаном сербском: «Доброе утро, женский сосед».
Лела обернулась и поглядела: белки глаз у него были налиты кровью. Непонятно почему это вдруг напомнило ей сцену убийства; выражение его глаз испугало её, и Лела подумала, что Нина, если она действительно жива, наверно до конца жизни будет помнить глаза своего убийцы, хоть и ненастоящего. А они должны были быть налиты кровью. Во всех фильмах так. И вполне вежливо, вглядываясь в глазные капилляры, поздоровалась на ломаном сербском: «Доброе утро и вам, мужская соседка».
Она отпирала замок, а негр хотел спросить её о чем-то, но никак не мог решиться; краем глаза она видела, что он колеблется. Он так ничего и не сказал, Лела открыла дверь и оказалась в комнате. Вошла, взяла миску с фруктами, поставила её на стол и положила перед собой открытую книгу.
Через некоторое время из квартиры рядом уже доносились те же самые звуки; девушка снова оказалась на волне Венеры и верещала от удовольствия, которое человек ощущает, когда ему заново открываются полнота бытия и смысл существования. Эту радость прервал резкий звук: звонок в дверь.
Она встала и открыла дверь. В дверном проёме, как картина из Лувра в раме, стояла красивая женщина в шляпе и с чемоданчиком. — Аннушка! Я ждала тебя только вечером! — кричала Лела. — Я взяла частника из Скопье — сказала Аня, явно ожидавшая, что её обнимут.
Потом Аня вошла. Сама закрыла за собой дверь.
Что ты смотришь, Лела? Почему не обнимаешь? Боишься стать мной? Ты как будто опять покинула своё тело и стала кем-то другим, как будто видишь мир чужими глазами, и видишь себя, словно это не ты, а кто-то другой. А возможно то, что ты сегодня покидаешь своё тело, не имеет никакого отношения к несостоявшемуся убийству Нины, а имеет отношение как раз к тому, что где-то на периферии твоего сознания находилась мысль, что сегодня вечером должна приехать Аня. А она приехала раньше, и ты, вместо того, чтобы обрадоваться, осталась равнодушной и вновь из себя превратилась в неё. Почему ты убегаешь от своего я, Лела?
И ты видишь: две красивые зрелые женщины с запозданием обнимаются у двери, как будто они одно тело, а из-за стенки всё громче и громче доносятся страстные вопли. Аня вырывается из объятий и вопросительно смотрит на Лелу. Лела улыбается. Потом пожимает плечами, как бы желая сказать: «Я тут ни при чем» и говоря: «Какой-то негр, который тут снимает квартиру, нашёл себе подружку. Так что вопросы не ко мне. А к ней».
АНЯ
Лела беспокоит меня. Еще на её свадьбе много лет назад я заметила: после того, как она встретила того мужчину, её объятия потеряли былую силу, почти погасли, как костёр, если вытащить из него самое толстое полено. А когда родился Филипп, она совсем перестала меня обнимать. Тогда она обняла меня в последний раз. Ровно шесть лет назад. И что самое ужасное: когда мы недавно обнимались у двери, вернее, пока я её обнимала, а она мне просто позволяла это делать, в квартире рядом двое занимались дикой любовью. Может быть, поэтому она не хотела обнять меня. Боже, неужели она знает?
Вечером она напугала меня рассказом о каком-то убийстве. Это с ней сегодня такое приключилось: увидела убийство, вызвала полицию. Выяснилось, что она видела сцену репетиции двух киноартистов. У неё в квартире полно книг, я думаю, ей надо чаще выходить на улицу. Потому что она теряет связь с реальностью. Отказывается принять её. Она стала такой странной за эти пять или шесть лет одиночества, после того как тот человек, её муж, вскоре после свадьбы ушёл от неё. Она не верит в настоящую любовь, а после несостоявшегося «убийства» — не верит даже в реальность. Она сказала, что чувствовала себя обманутой, что всё вокруг фальшь, иллюзия и театр.
Когда Филипп уснул (боже, я его помню младенцем, теперь он мальчик), и она отнесла его в детскую, она снова напугала меня. Мы сидели за столом в гостиной, пили кофе, разговаривали, как она вдруг спросила, встречалась ли я с параллельными вселенными.
— Какие ещё параллельные вселенные, о чём ты, Лела? — спросила я.
Она была явно разочарована моим ответом, взяла лист бумаги и провела на нём прямую линию.
— Это жизнь одной девушки. Она живёт с ревнивым маньяком. Они ссорятся, он хватает нож, хочет убить её.
В этот момент она пририсовала к прямой линии развилку, разветвив её в двух направлениях: линия стала похожа на игрек. Она смотрела на меня так, как будто я обязана была что-то понять, а потом, в полном восторге, сказала:
— В тот момент, когда этот ревнивый маньяк берёт в руки нож, появляется альтернатива. А: он её убьёт, и Б: он её не убьёт. Так?
— Логично, — сказала я.
— Нет, не так, — сказала она, бросив ручку на стол, как хозяин компании, который через много лет узнал, кто ворует у него в фирме. — Возможны и А, и Б.
— Невозможны, — возразила я, чувствуя, что какая-то другая Аня во мне решительно отвергает такую возможность, не из-за явного нарушения законов логики (или-или), а из-за жгучего гнева, вскипающего каждый раз, когда мы теряем кого-то или что-то важное для нас. Помню, как в пятнадцать лет я потеряла почти ничего не стоящий кожаный браслет, купленный на ярмарке (мне его купила Лела); я потеряла его на обратном пути и заметила только дома. Мои домашние никак не могли понять, почему я со слезами на глазах злюсь на кого-то и что-то несуществующее (на того, кто потерял мой браслет), и зачем нужно бить посуду на кухне. А сейчас я теряла Лелу с её сонной болтовней о возможности одновременного существования «А» и «не А»; это меня не устраивало, потому что я приехала не для того, чтобы потерять её, как тот браслет.
— Одновременно может существовать и А, и не А — сказала она. — И не только может, но, скорее всего, и существует. Вероятно, это и есть правда о космосе и человеке.
Волосы у меня встали дыбом. Эти двое в соседней квартире снова занимались сексом, Филипп спал, а Лела говорила со мной о высшей и единственной истине о космосе и человеке: что всё есть иллюзия.
— Вот послушай, Аня: он убивает её во вселенной А, и она там умирает, то есть думает, что умирает, но в то же мгновение, не зная, что там она умерла, она переселяется, и душа, и тело, как при Воскресении, во вселенную Б, где она просто артистка, которая снимается в сцене убийства. И остаётся живой. При этом она понятия не имеет, что её уже убили во вселенной А.
