Губернатор случайно увидел на базаре добравшиеся наконец до Махачкалы листовки. Хозяин, нанявший его, то ли не узнал его на портрете,— да и мудрено было узнать после полугода голода,— то ли не подал вида. Но то, что их продолжали искать, было серьезным знаком. Надо было уходить в горы — туда, где никто не достанет.
Последнюю неделю перед родами Аша жила в пещере. Девушка Маша ее сторожила, губернатор приносил еду. В горах было холодно, лежал снег, но Аша уже ничего не чувствовала. Всем ее существом владел ребенок, огромный и страшный. Она знала, какой это будет ребенок и что он принесет в мир, и ждала этого радостно и нетерпеливо, как ждут освобождения.
— А у тебя есть муж?— спросила она однажды у Маши. До этого они избегали разговоров о будущем.
— Он не муж,— сказала Маша.— Он воюет.
— За кого?
— За нас. Против ЖДов.
— За нас никто не воюет. А когда он придет?
— Не знаю. Когда война кончится.
— Война не кончится,— радостно сказала Аша.— Я рожу того, от кого придет конец миру.
— Ладно тебе,— сказала Маша. Она решила, что это обычный психоз, часто посещающий рожениц.
— Не маши руками, я знаю. Я должна тебя предупредить. Я умру первая, а ты его сохрани. С мужем моим останься и сохрани его. Он вырастит и убьет этот мир, и отомстит за всех нас.
Маша не стала слушать этот бред. Аша была глупая туземка, может быть, даже немного сумасшедшая. Правда, она как-то умела гипнотизировать торговок на рынке и добывала Маше всякую вкуснятину, и разговаривать с ней тоже было забавно — она без конца выдумывала странные сказки про коренное население, про райскую деревню, где есть все, и адскую деревню, где ничего нет. Наверное, она сошла с ума, когда ее мужа, крупного чиновника, выгнали с работы. Мало ли было уволенных чиновников, по телевизору каждый день говорили о новых раскрытых заговорах. Теперь безумие Аши становилось опасным — она могла что-нибудь над собой сделать или в самом деле умереть от страха. Маша должна была поговорить об этом с губернатором. Он в очередной раз пришел к ним тайными тропами, и Маша, улучив момент, отозвала его из пещеры.
— Вы знаете, что Аша боится родить антихриста?— спросила она.
— Нет, не боится,— твердо сказал Бороздин.— Она хочет родить антихриста.
— Но вы-то понимаете, что это бред?
— Из-за этого бреда нас выгнали отовсюду. Скорее всего, это именно так.
— Слушайте, Леша. Я понимаю, что вы пережили потрясение. Но надо же сохранять остатки здравомыслия. Никто и никогда не родит антихриста, это бред и безумие, и вы должны с ней поговорить.
— Я не буду ни о чем с ней говорить. Я хочу, чтобы она родила антихриста или как это у них называется. Я хочу, чтобы она родила нашего ребенка и чтобы наш ребенок уничтожил этот мир.
— Я сама охотно уничтожила бы этот мир, но не хочу, чтобы человек сознательно гробил себя. Она умрет, если будет думать так.
— Не знаю. Во всяком случае она этого хочет.
— Вы что, тоже этого хотите?
— Не знаю. Я знаю, что должно быть, как будет. Не мешайте ей.
— Ну вас к черту,— сказала Маша и больше не возвращалась к этому разговору.
Накануне ашиных родов ей приснился антихрист — красивый мальчик с зубами и волосами. Он ползал по пещере, где спала обессиленная родами Аша, и не понимал, что это его мать. Он понимал только, что перед ним лежит кусок чего-то съедобного, и набрасывался на нее, как голодный пес. Маша вскрикнула во сне. Она проснулась от собственного крика, слившегося с ашиным. Так это началось.
Это началось в полночь и продолжалось шесть часов, и Аша не умерла. Она лежала в беспамятстве, а губернатор и Маша смотрели на антихриста. Это был обычный красный ребенок, без зубов и волос, и похож он был на мать, и никаких признаков сверхчеловечности в нем не обнаруживалось.
Губернатор во время родов сидел в пещере, зажмурившись, заткнув уши и раскачиваясь взад-вперед. Он не мог слышать, как кричит Аша, и первого крика своего сына тоже не слышал. Маша сделала все сама, хоть и не имела не малейшего опыта в таких делах. Когда выхода нет, опыт приобретается сам собой.
— Это не антихрист, Леша,— сказала Маша, пошатываясь от слабости; губернатор едва успел подхватить ее.— Это обычный ребенок, сами теперь видите. И нечего было бегать.
— Не знаю,— сказал губернатор.— Что ж они, все с ума сошли?
— Да конечно,— сказала Маша.— Или вы. Они вас выгнали совсем не за это. Ну признайтесь, что вы сами все придумали, чтобы хоть как-то себе объяснить гонения.
— Я не сумасшедший,— жалобно сказал губернатор Бороздин.— Мне не надо ничего выдумывать. Я знаю, что меня отовсюду выгнали за Ашу, и в ее деревне ей сказали, чтобы она не смела там оставаться, и через всю Россию нас гнали сюда только из-за ребенка. Нас хотели убить, вы знаете? Просто федералы уже ни хрена не умеют, а коренное население не может убить волхва…
— Знаю, знаю. Она рассказывала. Все это глупости. Вот же перед вами обычный ребенок. И ему надо жить. И всем нам придется это делать, понимаете? Не будет никакого конца света. Слишком все было бы легко, если бы случился конец света. Я бы сама не против, но как-то пока не получается.
— Не знаю,— сказал губернатор.— Подождите, он вырастет, и тогда посмотрим.
— Посмотрим,— сказала Маша.
Что-то они упустили, думал губернатор. Чего-то они все не поняли. Он же в самом деле обычный, я вижу, я чувствую это. Значит, мир опять уцелел, хотя так явно, так наглядно двигался к концу. Может, они просто выбрали не ту пару? Может, и я никакого не древнего рода, и Аша никакая не волчица? Не может же быть, чтобы все зря.
Маша подошла к выходу из пещеры и некоторое время молча смотрела на белую долину и бурый город внизу. Рано или поздно в этот город предстояло спуститься и как-то жить дальше. Ребенок у нее на руках проснулся и запищал.
В это же самое время в один из холодных ясных дней, когда снега еще нет и потому все особенно невыносимо, капитан Громов в воинском эшелоне ехал на юг, где еще бродили, говорят, разрозненные группировки ЖД. Война явно исчерпывалась, но все не могла закончиться. Ясно было, что никаким перемирием такие войны не увенчиваются — все прекратится ходом вещей, самым отвратительным способом, медленным вымиранием, долгой болотистой деградацией. Деревни обезлюдели, поживиться в них было нечем, перемещения армий окончательно лишились смысла. Громов знал, что обязан доиграть комедию до конца. Честно говоря, ему самому было интересно, как именно все придет к концу,— но это тянулось несколько дольше, чем он предполагал.
Солдаты пели песни, играли в карты, дрались от скуки. В армии уже было голодно, снабжение к осени стало ни к черту. О Москве доходили смутные слухи, но она была где-то далеко и выглядела почти недостоверно. Полковник Здрок дезертировал, и следы его затерялись.
На небольшой станции, возле которой эшелон замедлил ход, словно боясь разбудить некие тайные силы, Громов почувствовал неодолимое желание сойти на платформу. Платформа была как платформа, самая обычная, только название ее было смутно ему знакомо. Кажется, инспектор Гуров — странный инспектор, погибший в его отсутствие,— отправляя Громова в отпуск, говорил что-то вроде «Ты у меня пойдешь в Жадруново». Но это, конечно, была поговорка, что-нибудь вроде Макара, гонявшего телят, или кудыкиной горы.
Между тем сила, толкавшая Громова на платформу, была поистине страшной. Это было что-то вроде тяги перевалиться за перила балкона на пятнадцатом этаже — тяги, знакомой ему с детства. Он ехал мимо черного безлиственного леса, окружавшего платформу, мимо черного поля, видневшегося вдали, и чувствовал страшное, нечеловечески сильное желание сойти с поезда, чтобы узнать наконец, как выглядит деревня Жадруново. Он никогда здесь не был, но ему казалось, что в этой деревне он получит ответ на некоторые вопросы.
Громов стоял в тамбуре, державшись за ледяной поручень. Он удержался бы и не спрыгнул, и поехал бы дальше на юг, воевать в бесконечной войне, но вдруг увидел на платформе девочку лет пятнадцати, очень худую, черноволосую, и сутулого старика, сидевшего прямо на асфальте. Что-то столь бесприютное, жалкое и беспомощное было в этой паре, что Громов не выдержал и спрыгнул прямо на перрон, оставив вещи в поезде и не особенно о них заботясь. Да и какие вещи у офицера.
Он приземлился удачно, да и поезд шел очень медленно. Машинист словно того и ждал — эшелон тут же набрал ход и исчез в осенней дали.
— Что вы тут делаете?— спросил Громов девочку. У нее было тонкое, нервное, изможденное лицо и худые красные руки.
— Понимаете,— сказала девочка,— мы шли, шли в Жадруново, теперь пришли, а Василий Иванович не хочет туда идти.
— Почему?— спросил Громов, ничего не поняв.
— Да ведь как пойдешь-то,— залопотал старик.— Ведь никто же не возвращался-то… Так хоть живешь, а что там будет — никто же не знает…
