– Ты привыкнешь, – сказал Джек.
– Только, пожалуйста, будь острожен! – выпалила она. – Ради бога, не делай никаких глупостей!
– Ты умеешь читать по губам? – спросил Джек.
– Джек, пожалуйста, не делай никаких глупостей там! – повторила Хетер, сделав сердитое лицо, – считала, видимо, что сейчас не до игр.
Джек даже не шепотом, а совсем без звука, одними губами, медленно и четко произнес:
– У меня есть сестра, и я люблю ее.
– Ты снова бежишь впереди паровоза, – сказала Хетер, но Джек понял, что она все прочитала правильно. Посмотрев на часы, сестра добавила: – Нам пора в аэропорт.
В такси она думала о чем-то своем, не обращала ни на что внимания. Заговорив, она опять отвела глаза:
– Когда ты увидишься с ним, проведешь с ним сколько-то времени, позвони мне.
– Разумеется.
– Ты должен сказать лишь: «Я люблю его». Больше ничего говорить не надо, но это ты сказать обязан, понял?
Хетер снова играла Боэльманову токкату или что-то не менее резкое, невидимая клавиатура располагалась в этот раз у нее на бедрах.
– Хетер, ну что ты. Пора тебе уже перестать беспокоиться на мой счет.
– А ты умеешь читать по губам? – спросила она его.
– Все актеры умеют читать по губам, – ответил Джек.
Хетер лишь уставилась в окно машины и ничего не сказала, сжав губы так же сильно, как в тот миг, когда впервые поцеловала своего брата.
Она заплатила за такси (Джек даже кошелька вынуть не успел). Он не думал, что она станет провожать его до аэропорта, Хетер же не только зашла с ним в здание, но довела до стойки регистрации. Было ясно, что этот путь она проделывает не впервые.
– Надеюсь, тебе понравится Швейцария, – сказала Хетер, водя носком туфли по полу.
На ней были синие джинсы и футболка, немного темнее вчерашней, за спиной рюкзачок, что делало ее больше похожей на студентку, чем на преподавателя. Если не обращать внимание на постоянно пребывающие в движении пальцы, никогда не скажешь, что она музыкант. Просто красивая девушка небольшого роста, только очки и решительная походка придают ей серьезности.
У металлодетектора работник службы безопасности проверил Джеков паспорт и сумку; дальше Хетер было нельзя. Джек хотел поцеловать ее на прощание, но она отвернулась.
– Я не прощаюсь с тобой, Джек. Так и запомни: никаких прощаний, – сказала она, все так же водя носком туфли по полу.
– Как скажешь, – ответил он.
Теперь их разделяла стеклянная стенка; он направился к выходу на посадку, но, оборачиваясь, видел сестру сквозь стекло. Он все оборачивался и оборачивался, и наконец она тоже подняла на него глаза. Она указала пальцем себе на сердце и заговорила – как Джек, не произнося ни звука, одними губами:
– У меня есть брат, и я люблю его.
– У меня есть сестра, и я люблю ее, – так же беззвучно ответил ей Джек.
Перед стеклом встали какие-то люди, и Джек на миг потерял из виду Хетер. Тут к нему подошли две юные девицы, одна белая, другая черная. Черная, с пирсингом в носу, сказала:
– Ты ведь не Джек Бернс, правда? Нет, конечно ты не Джек Бернс, признавайся.
– Я готова спорить на что угодно, он не Джек Бернс, – сказала ее белая подруга; плечи обгорели на солнце, нос облезает.
Американки, университетские студентки, возвращаются домой после летней поездки по Европе, подумал Джек; обернувшись к стеклу, он уже не увидел сестры.
– А вот и нет, я этот самый Джек Бернс и есть, – ответил он.
Джек не мог им этого объяснить, но чувствовал – он и правда, впервые в жизни по-настоящему стал Джеком Бернсом, вот как!
– Вы угадали, я и правда он. Да-да, я Джек Бернс.
Почему-то он был рад, что они его узнали. Однако на лицах девушек отразилось откровенное недоверие; если миг назад им было жутко любопытно, то сейчас им ни с того ни с сего стало на Джека абсолютно плевать.
– Попытка не засчитывается, парниша, – издевательским тоном сказала белая. – Уж нам можешь лапшу на уши не вешать. Мы-то знаем, какой на самом деле Джек Бернс.
– Это вы о чем?
– С такой-то рожей – как у нормального, обыкновенного человека – и притворяется, будто он Джек Бернс! – сказала белая.
– С такой-то сияющей от счастья рожей – и притворяется! Не-ет, нас так просто не проведешь, – сказала черная.
– Но я правда Джек Бернс! – неубедительно произнес Джек.
– Послушай, дружок, – ну не умеешь ты играть, даже не пытайся. Вдобавок ты слишком старый, кто тебе поверит!
– Ну сам посуди, когда это Джек Бернс выглядел нормальным, как ты? Когда это он говорил таким искренним тоном? А?
– Ну ладно, даем тебе еще одну попытку. Изобрази нам нуар, – сказала белая.
– Ну давай, ну покажи нам, ну скажи – ну хотя бы одну реплику настоящего Джека Бернса! – добавила черная.
Где же Хетер, когда она мне так нужна? Где папа, который, говорят, знает все мои реплики наизусть? Эй, на помощь!
Девушки пошли прочь. Джек вытащил из брюк рубашку и приложил ее подол к груди, словно примеряет платье на вешалке.
– Боже мой, готов поклясться – на тебе это выглядит шикарно, – сказал он.
Ох, вот ужас-то, а ведь и правда ни капли не похоже на вора, которого Джессика Ли застала за копанием в собственном платяном шкафу!
– Ой, приятель, не смеши! – крикнула ему белая.
– Знаешь что? – подхватила черная, сверкая на весь аэропорт пирсингом. – Если бы сейчас тебя видел настоящий Джек Бернс, он бы помер со смеху!
– Потерять такую работу – что может быть в жизни лучше? – крикнул им вслед Джек, но они даже оборачиваться не стали. Боже, какой ужас! Как плохо он это произнес! Даже Бешеный Билл Ванфлек выкинул бы этот дубль в корзину.
Только ничего удивительного в этом не было – ведь сейчас Джек не играл. Не просто не играл, а словно забыл, как вообще на свете играют! У него есть сестра, и он любит ее; минуту назад она сказала ему, что тоже любит его. В этот миг Джек бросил играть. Он наконец-то стал самим собой.
Когда татуирован последний чистый участок кожи и тело превратилось в заполненный дневник, разные люди поступают по-разному.
Алиса утверждала, что некоторые просто продолжают татуироваться – поверх старых наколок. Спустя известное время их тела делаются черными как ночь и рисунков разглядеть уже нельзя. Джек однажды видел такого клиента у Алисы – его руки от запястий и до плеч представляли собой сплошную черноту, казалось, это у него ожоги. В менее радикальных случаях рисунки, наложившись друг на друга, превращаются в этакий лабиринт, абстрактную картину, словно бы хозяин тела несколько раз завернулся в полупрозрачную шаль с узорами.
Для других же татуированная кожа превращается в святыню; они и мысли не допускают татуироваться поверх какой-либо старой татуировки, закрыть новой даже часть старой для них немыслимо. В случае Уильяма не так важно даже то, что большинство его татуировок были выполнены знаменитыми тату-художниками, ибо и в самых неудачных работах запечатлена музыка, дорогая его сердцу. И музыка и слова оставили на нем несмываемые следы – не только на коже, но и на душе.
Хетер рассказала Джеку, что у папы на теле нет пустых мест, все татуировки немного накладываются одна на другую, так что тело выглядит письменным столом, целиком закиданным страницами с самой разной музыкой – токкатами, прелюдиями, гимнами и так далее; на стол накидали столько нотной бумаги, что столешницы уже не видно.
На спине у Уильяма, если приглядеться, под всеми парусами плывет корабль; он удалялся, обратившись к зрителю кормой, но рассекает не волны, а ноты, которые, кажется, готовы его поглотить. Ими же украшены и паруса, но корабль слишком далеко отошел от берега, что там за музыка, не разобрать. Это и есть работа Герберта Гофмана, но, как сказала Хетер, на фоне «бесконечных нотных пространств» тела папы корабль едва заметен; «Моряцкая могила», она же «Последний порт», куда меньше, чем думал Джек, и тонет в океане звука.
Папин любимый пасхальный гимн, «Христос Господь воскрес сегодня», частично перекрывается вальтеровским[25] «Wachet auf, ruft uns die Stimme», первые две ноты которого располагаются там, где должны были быть ноты гимна – для хора, поющего «Аллилуйя». В других местах применялся схожий прием – на баховское рождественское «Jesu, meine Freude» накладывалось бальбастровское[26] «Joseph est bien marié», так что слово «Largo» над нотами Баха наполовину закрыто.
И слова и музыка из генделевского «Мессии» (хор «Ибо у нас родился сын») на полпути превращались в токкату из Пятой симфонии Видора, опус номер 42; на татуировке были выведены и сами слова «Ор. 42», и имя композитора. Джек с удивлением узнал, что папа всегда требовал татуировать имена композиторов целиком, не просто «Бах» или «Видор», но обязательно «Иоганн Себастьян Бах», «Шарль-Мария Видор», причем они должны были быть написаны особым наклонным шрифтом, который со временем делалось почти невозможно разобрать.
