Ночь продолжалась, мы ели, мы пили, мы танцевали — Роз и Перл плясали друг с дружкой чарльстон (мужья их в это время изучали люстры и столярные изделия в зале), потом я сплясал чарльстон не с кем иным, как с Глорией Фельдман, которая на протяжении всего танца строила мне жуткие кокетливые гримасы. Ближе к концу Бренда, глушившая шампанское, как ее дядя Лео, станцевала сама с собой томное танго, а Джулия уснула на папоротниках, которые стащила с головного стола и устроила себе матрас в конце зала. Я чувствовал онемение в нёбе, и в три часа люди продолжали танцевать в пальто, босые дамы заворачивали куски свадебного торта в салфетки — детям на обед, и наконец Глория Фельдман подошла к нам и бодро спросила:
— Ну, наша рэдклиффская умничка, а ты чем занималась все лето?
— Отращивала пенис.
Глория улыбнулась и отошла так же быстро, как подошла, а Бренда, не говоря ни слова, галсами направилась в дамскую комнату, расплачиваться за излишества. Не успела она скрыться, как рядом очутился Лео, с бокалом в одной руке и новой бутылкой шампанского в другой.
— Никаких признаков новобрачных, — лукаво сказал он. Он уже лишился большей части согласных и обходился, как мог, только долгими мокрыми гласными. — Очередь за тобой, парень, карта правильно легла… Ты ушами хлопать не будешь… — Он ткнул меня в бок горлышком бутылки, облив шампанским мой взятый напрокат смокинг. Потом выпрямился, налил еще шампанского в бокал и на руку и вдруг замер. Он смотрел на лампы, подсвечивавшие длинный ряд цветов на передней части стола. Потом встряхнул бутылку, как будто хотел, чтобы поднялись пузырьки.
— Какой подлец изобрел люминесцентную лампу, чтобы ему сдохнуть. — Он поставил бутылку и выпил.
На сцене Гарри Уинтерс остановил оркестр. Барабанщик встал, потянулся, остальные музыканты принялись убирать инструменты в футляры. А внизу на паркете родственники, друзья, сотрудники держали друг друга за плечи и талии, и маленькие дети жались к ногам родителей. Двое малышей с криками вбегали в толпу и выбегали, играли в салочки, пока одного не поймал взрослый и не шлепнул звучно по заду. Мальчик заплакал, и пара за парой люди стали уходить с площадки. На нашем столе была мешанина размятого и раздавленного: фрукты, салфетки, цветы, поникшие папоротники, пустые бутылки из-под виски, тарелки с недоеденным десертом «вишневый юбилей»[43], липким от долгого стояния. В конце стола, держа за руку жену, сидел мистер Патимкин. Напротив, в двух решетчатых креслах, сидели мистер и миссис Эрлих. Они беседовали тихо и неторопливо, как старинные знакомые. Все вокруг притихло. Время от времени люди подходили к Патимкиным и Эрлихам, желали им мазл тов[44] и уходили семьями в сентябрьскую ночь, прохладную и ветреную, по словам кого-то из гостей, — это напомнило мне, что скоро придет зима со снегом.
— Знаешь, они никогда не перегорают, — Лео показал на люминесцентные лампы, светившиеся под цветами. — Годами горят! Могли бы машину такую сделать, чтобы никогда не изнашивалась и летом ездила по воде, зимой по снегу… Нет, им это не нужно, большим людям… Посмотри на меня, — сказал Лео, плеснув на свой костюм шампанским. — Я продаю хорошую лампу. Такой лампы в гастрономе не купишь. Это качественная лампа. Но я маленький человек. У меня даже нет машины. Я его брат, а у меня даже нет машины. Куда я еду, я еду на поезде. Я не знаю другого такого человека, кроме меня, чтобы изнашивал за зиму три пары галош. Люди покупают новые галоши, когда теряют старые. А я их снашиваю, как туфли. Слушай, — Лео навалился на меня, — я мог бы продать дерьмовую лампу, сердце у меня не разорвется. Но это плохой бизнес.
Эрлихи и Патимкины со скрежетом отодвинулись на стульях от стола и направились к выходу — кроме мистера Патимкина, который пошел вдоль стола к нам.
Он хлопнул Лео по спине:
— Ну, как жизнь, штарке?[45]
— Нормально, Бен. Нормально…
— Повеселился?
— Ты устроил хорошую свадьбу. Она тебе обошлась о-го-го, поверь мне.
Мистер Патимкин рассмеялся:
— Когда надо подсчитывать подоходный налог, я иду к Лео. Он точно знает, сколько денег я истратил. Вас подбросить до дома? — спросил он меня.
— Нет, спасибо. Я жду Бренду. Мы на моей машине.
— Спокойной ночи, — сказал мистер Патимкин.
Я проводил его взглядом: он спустился с возвышения, на котором стоял головной стол, и пошел к выходу. Теперь в зале, среди разрухи, оставались только я, Лео, его жена и дочка, которые спали, положив головы на скомканную скатерть. Бренды все еще не было.
— Когда у тебя это есть, — Лео потер указательным пальцем о большой, — ты можешь говорить как большая шишка. А кому теперь нужен такой, как я? Коммивояжер — плевать на него. Идешь в супермаркет, покупаешь что угодно. Где моя жена покупает, там можно купить простыни, наволочки. Представляешь — в гастрономе! Я продаю на заправках, на фабриках, мелким предпринимателям, по всему Восточному побережью. Конечно, ты можешь продать заправке лампочку, которая сдохнет через неделю. Для колонки, допустим, нужна особая лампа. Надежная лампа. Ладно, ты продал им дерьмовую лампу, через неделю он вставляет новую и поминает тебя. Но не меня. Я продаю качественную лампу. Она живет месяц, пять недель, до того, как замерцает, и дает тебе еще пару дней, может быть, потусклее, но чтоб ты не совсем ослеп. Она стойкая, она качественная лампа. До того как она перегорит, ты заметишь, что она слабеет, и вкручиваешь новую. Люди чего не любят? Чтобы вот сейчас солнце, и вдруг раз, темно. Пусть она посветит слабее пару-тройку дней, тогда им не так обидно. Мои лампы никто не выбрасывает, приберегают, потому что пригодятся, когда припрет. Я спрашиваю человека, ты когда-нибудь выбросил лампу, которую купил у Лео Патимкина? Тут нужна психология. Вот почему я отдаю ребенка в колледж. В наши дни ты не понимаешь психологии — ты прогорел…
Он поднял руку, показал на жену и обмяк на стуле.
— А-а-а! — сказал он и выпил полбокала шампанского. — Скажу тебе, я еду в Нью-Лондон, в Коннектикуте. Дальше не еду. А ночью, когда возвращаюсь домой, другой раз захожу выпить. Мартини. Парочку, иногда тройку. Справедливо, нет? Но для нее, что глоток, что бочка — пахнет одинаково. Говорит: это вредно для ребенка, когда я прихожу домой и от меня пахнет. Ребенок же крошка, ей-богу, она думает, что я и должен так пахнуть. Человеку сорок восемь лет, а ребенку три! У меня от нее тромбоз будет, от ребенка. Жена хочет, чтобы я рано приходил домой и играл с ребенком перед сном. Приходи домой, она говорит, и я сама тебе налью. Ха! Я целый день нюхаю бензин, залезаю под капоты с чумазыми полишерами[46] в Нью-Лондоне, ввинчиваю чертову лампочку в патрон — сам ввинчу, говорю им, — а она думает, что я хочу прийти домой и пить мартини из банки от варенья. До каких пор ты будешь торчать в барах? Пока еврейка не станет мисс Райнголд[47].
— Слушайте, — продолжал он, снова выпив, — я люблю мою дочку, как Бен любит свою Бренду. Я не против поиграть с моей дочкой. Но если я поиграю с дочкой, а потом ночью лягу в постель с женой, пусть не ждет от меня всяких фокусов. Или одно, или другое. Я не кинозвезда.
Лео посмотрел на пустой бокал и поставил его на стол. Потом поднял бутылку и выпил шампанское как газированную воду.
— По-твоему, сколько я зарабатываю в неделю? — спросил он.
— Не знаю.
— Угадай.
— Сотню долларов.
— Ну да, а завтра выпустят львов из клетки в Центральном парке. Сколько я, по-твоему, зарабатываю?
— Не могу сказать.
— Таксист зарабатывает больше меня. Это факт. Брат моей жены — таксист, живет, между прочим, в Кью-Гарденс[48]. Он дерьма есть не будет, нет, таксисты не такие. Тут на прошлой неделе вечером дождь шел, и я подумал: черт с ним, возьму такси. Весь день пробыл в Ньютоне, под Бостоном. Обычно я так далеко не забираюсь, но утром в поезде сказал себе: сиди, езжай дальше, будет что-то новое. И знаю же, что сам себя обманываю. Даже лишнюю плату за проезд не оправдаю. Но с поезда не сошел. А вечером у меня еще две коробки полных, и, когда он подъехал к Центральному вокзалу, какой-то бес мне говорит: залезай. Я даже закинул коробки с лампами: разобьются — плевать. Шофер говорит: ты что делаешь, кожу мне хочешь порвать? У меня сиденья новенькие. Нет, я говорю. Черт возьми, он говорит, развелось уродов. Я даю ему адрес в Куинсе, чтобы заткнулся, но нет, всю дорогу он меня несет. В машине жарко, открываю окно, а он поворачивается и говорит: ты чего хочешь, чтобы мне в шею надуло? Только что из простуды выбрался… — Лео посмотрел на меня слезящимися глазами. — Сумасшедший город! Будь у меня немного денег, я бы минуты здесь не жил. Уехал бы в Калифорнию. Там лампы вообще не нужны — так светло. В войну, — перебил он себя, — мы плыли на Новую Гвинею из Сан-Франциско… И вот что второе хорошее случилось в моей жизни. Это ночь в Сан-Франциско с Ханной Шрайбер. Вот они две вещи — ты меня спрашивал. Я говорю: квартира, которую нам теща сняла, и эта Ханна Шрайбер. Одна только ночь. Я пошел на танцы, которые устраивала для солдат Бней-Брит в подвале большой синагоги, и познакомился там с ней. Я не был тогда женат, так что не морщись.
