— Хорошо, постараюсь, — сказала она, — постараюсь жать что есть силы, — и пожалела, что не находит слов, чтобы передать ему, какое уважение он ей внушает в эту минуту — уважение глубже и жестче того, какое много лет назад вызвали у нее обтрепанные поющие дети, — глубже и жестче потому, что тогда к нему примешивалась жалость, а к мистеру Чоудхури у нее жалости не было, только уважение и та симпатия, что рождена доверием одного человека к другому, к которому ты раньше никаких чувств не питал.
— Тогда едем, — сказал мистер Чоудхури. Губы у него были совсем сухие. Ему было страшно, и ей тоже, но теперь они, возможно, оба видели и смешную сторону, и не надо было придумывать, что бы сказать ему такое особенное, приспособленное к тому, что кожа у него бронзовая или что она никогда его не понимала. Ведь и он никогда не понимал ее до конца. Она тронула машину с места, а через некоторое время запела и очень удивилась и обрадовалась, когда он подтянул. Этой песне она всегда обучала детей. По всей Индии, подумала она, множество коричневых и полубелых детей и взрослых знают эту песню или хотя бы вспомнят ее, если услышат снова, и вспомнят-то, возможно, в связи с мисс Крейн, учительницей. И сейчас она пела ее не с умилением, а с радостью, не набожно, а отважно, почти как бодрый марш. Пропев всю песню до конца, она начала сначала:
Есть Друг на небе ясном
У маленьких детей,
Земной любви короткой
Его любовь сильней.
Та-та, та-та, тата-та
Нас предают порой,
Лишь Он всегда нам верен…
Впереди них дорогу перегородила цепь бунтовщиков.
* * *
— Не могу, — сказала она, подъехав ближе.
— Надо, — сказал он. — Сигнальте беспрерывно и жмите, жмите.
Он высунулся из окна машины, чтобы стало видно его темное бенгальское лицо, и помахал рукой, требуя дать дорогу. — Быстрее, — прикрикнул он на мисс Крейн. — Быстрее, не сбавляйте скорость, и сигнальте, сигнальте!
— Я кого-нибудь задавлю! — крикнула она в ответ. — Я не могу, не могу, почему они не уходят?
— Ну и давите их. Быстрее!
На мгновение ей показалось, что они с мистером Чоудхури победили, что им дают дорогу, но те люди тотчас опять сбились в плотную кучу. Наверно, увидели, что она белая. Стоявший впереди замахал руками, приказывая им остановиться.
— Вперед! — крикнул мистер Чоудхури. — Зажмурьтесь, если иначе не можете, только не останавливайтесь.
Она сжала губы, хотела послушаться, но не смогла. Не могла она гнать машину на живых людей. — Простите меня! — воскликнула она и выключила сцепление. Машина остановилась ярдах в двадцати от человека, который махал руками, но мотор работал. — Они бы не ушли, я бы их убила, простите меня.
— Замолчите, — сказал мистер Чоудхури. — Теперь предоставьте все мне. — Он накрыл ладонью ее руку. — Доверьтесь мне, — сказал он. — Я знаю, вы мне никогда не доверяли, но теперь это нужно. Делайте все, как я скажу. Что бы я ни сказал.
Она кивнула. — Я вам верю. Я все сделаю, как вы скажете. — Сквозь физический страх пробилось какое-то бездумное веселье, словно она опьянела от коньяка за столом у окружного комиссара. — Но не рискуйте. Я того не стою. Я старая, и все позади, и я оплошала. — Она рассмеялась. Те люди приближались, приплясывая. — Ведь нужна-то им я, а не вы. Если для меня это конец, пусть так и будет.
— Прошу вас, мисс Крейн, — сказал он, — не говорите глупостей.
Теперь машина была окружена. Трудно было различить отдельные лица. Все казались одинаковыми, и пахло от всех одинаково — водкой, чесноком, пропотевшим ситцем. Почти все были в белых домотканых рубашках и дхоти. У некоторых на голове белые конгрессистские шапочки. Они скандировали слова, которые, как ей казалось, вся Индия скандировала еще с весны: «Вон из Индии! Вон из Индии!» Мистер Чоудхури вступил в разговор с главарем. Тот спросил, о чем он думает, что сел в машину с англичанкой. Мистер Чоудхури, не отвечая, пробовал перекричать его, пробовал объяснить, что мисс Крейн — давнишний друг Индии, что только нынче утром она спасла многих индийских детей от расправы пьяных, зарвавшихся полицейских и сейчас едет в Майапур на тайное собрание комитета Конгресса, который ей доверяет, чьи усилия свергнуть английское иго она поддерживает от всей души.
Главарь сказал, что не верит ни единому слову. Чоудхури — изменник. Какой уважающий себя индиец сядет в машину с высохшей старой мемсахиб, она и на женщину-то не похожа, пока не испытала на себе мужскую силу, и как мистер Чоудхури поступит, если они решат вытащить эту мемсахиб из машины и показать ей, для чего созданы женщины и на что способны мужчины. Правда, добавил главарь и плюнул на капот «форда», сам он не станет тратить свою силу на такой мешок с костями.
— Она говорит на хинди, — сказал мистер Чоудхури, — и понимает твои оскорбления. Не стыдно тебе так говорить о «гуру», учительнице, такой же знаменитой гуру, какой была миссис Анни Безант[5], последовательнице Махатмы? Великое зло проистечет для всех вас и вашего семени, если вы ее хоть пальцем тронете.
— Тогда мы тронем тебя, братец, — сказал главарь и рванул дверцу, у которой мисс Крейн все не находила времени починить защелку.
— Уезжайте, — сказал мистер Чоудхури, в которого они уже вцепились. — Уезжайте. Теперь все в порядке. Мне они ничего не сделают.
— Свиньи! — крикнула она на урду, не выпуская его руки и вдруг припомнив все слова, которые пустила в ход давным-давно, в Муззафирабаде. — Дети свиней, пожиратели коров, скопцы, язычники, прелюбодеи, проклятые богом Шивой…
— Уезжайте! — заорал снаружи мистер Чоудхури и ногой захлопнул дверцу, потому что руки его крепко держали четверо. — Или вы только белых людей слушаетесь? И обещания держите только те, что даете своим?
— Нет! — крикнула она вне себя. — Нет, нет! — И дала газ, отпустив сцепление и чуть не заглушив мотор. Машина дернулась, стала, опять дернулась, сбросив с капота смеющихся вояк, и понеслась вперед, так что им поневоле пришлось разбежаться. Но ярдов через двести она остановилась и оглянулась назад. Трое гнались за машиной. А чуть дальше мистера Чоудхури толчками перекидывали от одного к другому. И вот на плечи его обрушился удар палкой. «Нет! Нет! Мистер Чоудхури!» — крикнула она и, распахнув дверцу, вылезла на дорогу. Те трое раскинули руки и пошли на нее, приговаривая: «Ага, мемсахиб, мемсахиб». Она спохватилась, нашарила в машине заводную ручку и угрожающе подняла ее над головой. Они пуще захохотали, стали кривляться, изображая страх и вызов, прыгали и скалились, как ученые обезьяны. Мистер Чоудхури пытается защитить голову руками. Удары сыплются на него градом, шмяк, шмяк. Вот он уже на коленях, вот его уже не видно за спинами тех, кто бьет его. С криком «Дьяволы! Дьяволы!» мисс Крейн двинулась на своих трех мучителей, размахивая заводной ручкой. Они попятились, словно бы в испуге. Самый молодой сунул руку в дхоти, будто решил оголиться, и что-то крикнул ей в лицо. Но вдруг все трое оглянулись и побежали прочь — их позвал главарь. Остальные стояли, столпившись над мистером Чоудхури, лежащим неподвижно посреди дороги. Двое обыскивали его карманы. Главарь указал на машину. Человек пять отделились от группы и двинулись к мисс Крейн. Она невольно попятилась, но только на несколько шагов, до машины. Однако они оттолкнули ее, грубо, злобно, словно стыдясь, что боятся ослушаться главаря и напасть на нее. Потом, согнувшись, подставили плечи под крылья и подножку и ритмично раскачивали машину, пока она вдруг не перевернулась. Одному из них такое доказательство их силы сразу придало смелости: он подскочил к мисс Крейн, занес руку и ударил ее по лицу, один раз, другой, а потом, толкнув к обочине, обеими руками сбросил в канаву. Падая, она потеряла сознание. Когда же очнулась, на четвереньках вылезла на дорогу. «Форд» горел, мятежники были уже далеко.
Прихрамывая, она дошла до того места, где лежал мистер Чоудхури. Опустилась на колени, сказала: «Мистер Чоудхури», но коснуться его не решилась, увидев залитое кровью лицо, открытые глаза и то невыразимо страшное, во что превратился его череп. — Нет, — сказала она. — Нет, этого не может быть. Господи, прости меня. Всех нас прости, господи. — И, закрыв лицо руками, заплакала, чего с ней не бывало уже много лет, и плакала долго.
А потом вытерла глаза — три раза сильно провела по ним рукавом кофты. Почувствовала, как упали первые тяжелые капли дождя. Ее непромокаемая накидка осталась в машине. Она произнесла в смятении: — И нет ничего, чем бы его накрыть, ничего, ничего. — Поднялась, согнулась и, ухватив его за ноги, оттащила на обочину.
— Я бессильна, — сказала она, словно обращаясь к нему там, куда его оттащила, где он лежал мешком, весь в крови, потеряв облик человеческий. — Я ничего не могу сделать, ничего, ничего. — И, обойдя пылающую машину, зашагала под дождем в сторону Майапура. Шла и повторяла: «Ничего не могу сделать. Ничего. Ничего».
