Пол Скотт - Жемчужина в короне

Но этого она так и не сказала никому, даже Кланси. И настал день, когда Кланси появился снова, как прежде — во главе своих дружков, которым было известно, что старушке пришлось туго, что она проявила мужество и чуть не умерла, и им хотелось развеселить ее, чтоб она забыла свои горести и знала, что все они ей друзья, храбрецы, и сами уже понюхавшие пороху, и благодарны ей за то немногое, что она для них делала, возвращая их мыслями под кров родительского дома.

Но за весь тот вечер ни один из них, даже Кланси, и не взглянул на старого Джозефа, так что после их ухода, когда она помогла Джозефу убрать со стола, но не нашла слов, чтобы залечить рану, нанесенную его гордости и самоуважению, она оставила его в кухне кончать уборку, а сама прошла в свою комнату, сняла со стены картину со старой королевой и заперла в комод до той поры, когда возникнет маловероятная надобность водворить ее на прежнее место.

Следующая сцена — сад. Не сад Бибигхар, а сад вокруг дома Макгрегора: яркое солнце, густые таинственные тени. Поражает гамма зеленых цветов — от бледно-лимонного до ядовито-изумрудного, и всевозможные промежуточные тона, и нейтральные. Листья бесконечно разнообразны по форме и по фактуре — смотришь на них и словно осязаешь кончиками пальцев: одни только распускаются, младенчески нежные, другие в полном соку, третьи к старости стали ломки; и все это одновременно, потому что осени здесь не бывает. В тенях залегли темно-синие покровы — синие призраки уснувших растений, и сладкие запахи неминуемого распада, и слой за слоем — остатки урожая минувших лет, ныне мягкий перегной, питающий несчетные живые корни, что затаились под садом в голодной неподвижности.

Из дома доносится пение — молодой девичий голос поет песню новобрачной, прощающейся с родителями перед тем, как пуститься в далекий путь к дому, который отныне станет ей родным. Есть песни утренние и вечерние. Эта — утренняя. Еще не высохла роса. В саду еще прохладно. Иссиня-черная ворона с желто-красным клювом сорвалась с крыши дома вниз в поисках завтрака. На лужайке роса сверкает под лучами солнца, как россыпь кристаллов.

Лужайку окаймляют кусты белой и красной бугенвиллеи. Есть и кусты-гибриды, у тех на некоторых ветках цветы и красные и белые. И повсюду жасмин и клумбы с алыми каннами. Дом стоит посередине сада, укрытый от внешнего мира сомкнутыми рядами деревьев — гол мохур, тамаринд, ним, пипуль, казуарина и баньян; построен он был в конце восемнадцатого века неким туземным князем, воспылавшим страстью к певице, исполнительнице классической музыки. Построить дом и поселить в нем женщину — это дорогостоящий способ добиться ее расположения. Говорили, что этот раджа посещал ее утром и вечером, что она пела ему — пела, возможно, те же песни, что девушка поет сейчас, — и что в конце концов он уже любил только ее голос и был доволен тем, что слушал, как она занимается с ученицами, которых он разрешал ей принимать. Шехерезада рассказывала сказки, чтобы отсрочить час своей казни. Та певица пела, чтобы сберечь свою честь. Когда певица умерла, раджа долго горевал. Говорили, что он умер от разбитого сердца. Дом опустел и стоял заколоченный. Как и все княжество, он обветшал, пришел в упадок. Радже наследовал его сын. Он презирал отца за смехотворную любовь к певице и никому не велел жить в том доме. Он построил поблизости другой дом, Бибигхар, где и селил своих куртизанок. Он был сластолюбец. Растратил казну. Народ его голодал. Какого-то англичанина при его дворе отравили, и тогда новый раджа был лишен престола, брошен в тюрьму, княжество его аннексировали, и народ его радовался этому, пока время хранило память о том дурном, что было в прошлом, но не давало замечать, как дурно настоящее. Обветшавший дом певицы восстановил краснолицый набоб-шотландец по имени Макгрегор, который боялся бога, благоволил к мусульманам и с опаской обходил индусские храмы. Легенда гласит, что Бибигхар он сжег дотла как богомерзкий притон. Сам он погиб от руки восставших сипаев.

Его молодая жена — это первый призрак. Она является, одетая по моде того времени, и стоит на веранде раскачиваясь, словно баюкая мертвого младенца, но младенца у нее на руках нет. Ее платье разорвано и закапано кровью. Зовут ее Дженет Макгрегор. Защищая ее, погиб слуга-мусульманин Акбар Хуссейн.

Макгрегор отстроил дом певицы свыше ста лет тому назад, на обветшалом княжеском фундаменте, на деньги, полученные, как уверяют, в виде взяток. Дом квадратный, с мощеным внутренним двором. Снаружи его опоясывают веранды с полукруглыми арками, затеняющие комнаты не только на нижнем, но и на втором этаже. Кирпичные стены оштукатурены и выкрашены кремовой краской, которая, высыхая, всегда желтеет. Каменные ступени ведут прямо с подъездной дороги к парадной двери. В арках на верандах зеленые бамбуковые шторы, их можно опускать или скатывать кверху, смотря по времени года и времени дня. Верхнюю веранду окаймляет балюстрада, на нижней же, что возвышается на три фута над землей, балюстрады нет. Здесь на земле стоят горшки с цветами и ползучими растениями, обвивающими столбики аркады. За цветами и кустарником ухаживает седовласый старик в белой куртке и защитных шортах, оставляющих на виду его шишковатые, в толстых жилах, ревматические икры. Это Бхалу. Его черная кожа от загара отливает лиловым. Пальцы босых ног, жесткие, как панцирь черепахи, крепко вдавливаются в гравий дорожек.

О каменные ступени, ведущие на нижнюю веранду, и споткнулась девушка, из последних сил добежавшая сюда в темноте из сада Бибигхар, — споткнулась, упала и на четвереньках проползла остаток пути под безопасный кров и в анналы смутного исторического периода.

Да, мисс Крейн я помню, говорит старая леди Чаттерджи. Сколько времени прошло, а я до сих пор жалею, что считала ее тогда ничтожеством, но ведь я встречалась с ней только у Конни и Робина Уайтов, и только на этих скучнейших обедах, которые бедной Конни приходилось устраивать как супруге окружного комиссара, и то если ей нужна была лишняя женщина за столом в пару какому-нибудь холостяку. Мисс Крейн была не в моем вкусе, как, впрочем, и все европейские женщины, за редкими исключениями, вроде той же Конни или Этель Мэннерс, а те, что приезжают в Индию сейчас, вообще никому не нравятся, кроме своих мужей, да и то не всегда. По большей части они ужасные зануды. А в те времена они были гарпии. Я тогда думала, что и мисс Крейн стала бы гарпией, если бы вышла замуж и дрожала за свое положение в обществе. А так она была зануда с внешностью гарпии из тех, кому нечего сказать, а вид у них такой, будто они много чего думают, в мужчине это еще куда ни шло, а в женщине препротивно. По-настоящему влиятельное положение занимают не так уж много женщин, вот я и считаю, что мы, остальные, просто обязаны высказывать наши мнения. Только так свет и может о нас судить, если мы не принадлежим к тем счастливицам, кому разрешено проявлять себя в действии. Нам остается только болтать языком, я имею в виду — в смешанном обществе. Чисто женская болтовня меня никогда особенно не привлекала: те мнения, что высказываются, когда дамы удаляются в гостиную, а мужчины еще допивают в столовой вино, обычно гроша ломаного не стоят, тогда уж лучше дать себе отдых и думать про что-нибудь холоднее и унылое, например про снег.

Мисс Крейн я записала в ничтожества потому, что в гостиной, за кофе, она разговаривала вполне приятно и разумно, но за обеденным столом сидела как воды в рот набрав. Впрочем, не совсем. Она не то чтобы стеснялась, хотя меня, вероятно, побаивалась. Молчала она зловеще, отсюда и возникла мысль о гарпии, ведь молчание европейских гарпий — это самое зловещее, что можно себе представить. Но у настоящих гарпий молчание всегда сопровождается хитренькими ужимками и вульгарным перемигиванием. Ничего этого за мисс Крейн не водилось. И потом, я же говорю, когда пили кофе, а настоящие гарпии тут-то и обнажают когти, она умела просто болтать совершенно безобидно, а это уже отдавало занудством, я и решила — вот еще одна старая либералка, несчастная женщина, долго боролась против жестоких обстоятельств, даже несправедливости, а то и прямого невезения, и с горя зацепилась за что-то отдохновительное для ума и бодрящее для тела — разъезжает в любую погоду на своем драндулете и проверяет, всех ли детей наставляют в том смысле, чтобы меньше думали о себе и больше об общем благе, а заодно учат соблюдать чистоту и подкармливают.

Помню этот идиотский случай, очень для нее типичный, когда она сняла со стены портрет мистера Ганди, или это только так говорили, якобы за то, что он, по ее мнению, плохо себя вел, когда на самом деле он просто доказал свою проницательность. Англичане всегда почитали святых, но только не прозорливых. Те англичане, которые считали Ганди святым, уподоблялись тысячам, если не миллионам индийцев, которые знали, что он святой, но для индийца святость означает совсем не то, что для англичанина. Для англичанина аксиома, что всякий святой — это человек, которого ждет мученический венец, человек, чья логика не участвует в решительной схватке с миром суровой практики, — короче говоря, святой per se[6]. Если не считать отдельных соблазнов (против которых рекомендуется власяница), они представляют себе, что эти их святые так далеки от мира сего, что одной ногой уже стоят в раю. А рай, будучи небесной обителью, во всем, разумеется, противоположен земле. Они отделяют материальное от духовного с присущей им страстью все раскладывать по полочкам. А для индуса такого разделения нет. Для него материальный мир — иллюзия, а рай — лишь название некоего личного небытия. Лично я всегда чувствовала, что материальный мир отнюдь не иллюзия, и мне никогда не улыбалась перспектива воплотиться в скучном всеобщем состоянии совершенного покоя, а ведь так и можно обрисовать индусскую концепцию бога. Но самое главное то, что на этом трудном пути от иллюзии к небытию все считается практическим, потому что все умозрительно. Ну ладно, вернемся к мистеру Ганди. Индусы называли его святым, потому что в течение тридцати лет он был самым деятельным индусом на свете, что на европейский слух, возможно, звучит парадоксально, но, как ни говорите, поскольку тела у нас есть, для путешествия от иллюзии к небытию требуются недюжинные душевные и физические силы, а если хочешь сократить этот путь другим — то и дар руководить людьми, и выдающиеся способности оратора и гипнотизера. Что касается западных религиозных mores[7], то там для перехода из практического мира житейских дел во внепрактический рай требуется совершить всего один поступок, на который каждый из нас способен, а именно — умереть, хоть за ним, надо думать, следует разочарование. Уж на что я безбожница, а не могу не презирать леность западных религий, не ругать себя за то, что не стала хотя бы плохонькой индуисткой. Но я по крайней мере не заблуждаюсь, как заблуждалась мисс Крейн. Если мистер Ганди считал свои практические поступки в большой мере иллюзорными, видел в них личные шаги, предпринятые на людях ради желанного слияния с абсолютом, тогда я, как практическая женщина, искренне восхищаюсь его проницательностью и как точно он рассчитал время, когда следовало пустить кота в голубятню.