Почувствовавший себя польщенным, бывший старший надсмотрщик счел возможным спросить:
— Сэр! Для моего понимания! Скажите, что бы случилось с миром, если бы миссия Андрея на Земле удалась?
— Что бы случилось? — в голосе Нергаля звучал сарказм. — Да, в общем-то, ничего особенного. Вместо Понтия Пилата умывал бы руки Гней Помпей! — он выжидательно поглядел на тайного советника. — Шучу, Серпина, шучу! Такие вещи никому в точности знать не дано, но я не исключаю, что, отклонившись от главной линии развития, история не без колебаний все равно вернулась бы в свое основное русло. Человечество, Серпина, с точки зрения материаловедения, — субстанция чрезвычайно вязкая и вовсе не склонная к экспериментам. Строго между нами, я даже подозреваю, что наше Управление по формированию хода и фактов всемирной истории просто не в состоянии на нее повлиять и водит руководство Департамента за нос. Впрочем, вы задали интересный вопрос!.. Удивительно, не правда ли, как в жизни все развивается по одним и тем же сценариям: опять римский военачальник решает судьбу иудейского проповедника. Может быть, корни этого явления уходят в природу еврейского народа: есть в нем что-то глубоко трагическое и в то же время опереточное…
Нергаль поднялся, снял с вешалки шляпу и трость. Тайный советник попытался вскочить следом, но черный кардинал удержал его движением руки:
— Пейте свое пиво, Серпина, у вас есть, о чем поразмыслить в одиночестве. К примеру, неплохо было бы привить вашему поднадзорному обостренное чувство совестливости и ответственности за весь русский народ — это как нельзя лучше доводит человека до состояния полной депрессии от собственного бессилия. Да, и подумайте о том, не стоит ли эпизод с Андреем ввести задним числом в христианскую мифологию. Мне всегда казалось, что ей не хватает красочных, а главное, подлинных фактов…
Андрей открыл глаза. Небо над головой было бесконечно глубоким, но его яркая дневная синева уже пропиталась темными тонами близкой ночи. Розовая краска заката акварелью расползалась по дышащему влагой серо-фиолетовому фронту надвигавшейся грозы. Где-то на окраине Москвы уже слышались раскаты далекого грома. Голова гудела, как медный колокол. Боковым зрением Андрей видел сидевшего рядом сухонького, в возрасте, мужичка, подвижным, морщинистым лицом напоминавшего обезьянку. Дальний родственник хвостатых смотрел на него во все глаза и почему-то быстро и мелко крестился. Бледные губы беззвучно повторяли: свят! свят! свят!.. Поодаль, за спиной мужичка, бесформенной глыбой лежал на траве вихрастый юноша. Он спал, то и дело всхрапывая и что-то бурно, но неразборчиво лопоча. Андрей поморщился, приподнялся на локте. От долгого лежания в неудобной позе все тело ныло и казалось скованным и чужим.
— Ты кто?
Мужичок не ответил, казалось, он вообще потерял дар речи. Во взгляде карих глаз стоял испуг.
— Я спрашиваю, имя у тебя есть? — Андрей с трудом поднялся на ноги, сделал для разминки несколько наклонов.
— Ты что, Андрюха, не узнаешь, что ли? Мырло я, Мырло! — Мужик как-то боком, не отрывая тощего зада от земли, отполз к продолжавшему храпеть парню.
— Мырло?.. Странное имя! — пожал плечами Андрей. — А это что за отдыхающий фавн?
— Ну, ты даешь! — не смог скрыть своего удивления Мырло. — Это ж Павлик, Павлик Морозов! У тебя что, память, что ли, отшибло? А ведь я тебя предупреждал, что слаб ты и алкоголика из тебя не получится…
Андрей с прищуром смотрел на мужчину, но тут произошло нечто странное. Мырло энергично вскочил на ноги и, распахнув костлявые объятия, бросился вперед, как если бы норовил его, Андрея, поймать.
— Андрюха! — кричал он. — Живой! Радость-то какая! А мы, грешным делом, мы тебя того…
С разбега Мырло приник к телу Андрея, попытался лобызнуть его в щеку. Пойманный в объятия мужественно переждал первую вспышку эмоций и аккуратно отодвинул целовальника на расстояние вытянутых рук.
— Я, конечно, польщен, — заметил он несколько скептически. — По крайней мере, теперь я знаю, что зовут меня Андреем, я ведь не ошибся?
— Ну, если честно, то паспорта у тебя никто не спрашивал! — ехидно заметил Мырло, явно обиженный столь холодным приемом. Оставив попытки еще раз обнять вновь обретенного друга, философ-марксист вернулся на исходную позицию и принялся расталкивать Морозова. Тот мычал, сопротивлялся, но и Мырло не отступал.
— Павлик, проснись, Павлик! Андрюха очнулся… — тряс он парня за плечо, однако в голосе его уже не было прежней радости.
— А? Что? Андрюха? — Морозов с силой потер кулачищами глаза. — Ну, елы-палы, дела! А я, это, сплю и думаю: надо ментам позвонить, сказать, мол, заберите за гаражами… А он, покойничек, живой…
Павлик поднялся с земли, отряхнул ладонью колени и свисавшие сзади мешком невообразимо просторные штаны.
— Я, это, я мигом!.. — бормотал он. — Ты, Андрюха, прости, я деньги-то твои заначил. Думал, с утреца будет всем на что похмелиться. Но, коли ты не окочурился… Я ща, я на радостях…
— Мы что, вместе пили? — с прозвучавшим в голосе сомнением поинтересовался Андрей.
— А то! — ухмыльнулся Морозов. Опытный по жизни Мырло оттащил его за рукав в сторону.
— Ты вот что, — придержал он Павлика, — ты давай быстро! Не нравится мне что-то Андрюха, странный он какой-то, не в себе. Нас с тобой не узнал и вообще. То был тише воды, ниже травы, слова не вытянешь, а теперь, глянь, держится гоголем. Может, выпьет норму — образумится.
Подтолкнув гонца в спину, философ-марксист вернулся на лужайку, но, снедаемый собственными подозрениями, речь повел не в лоб, а с подходцем.
— Слышь, Андрей, — начал он издалека, заодно приобщаясь к раскрытой пачке сигарет, что вновь обретенный друг держал в руках. — Скажи мне, как художник…
— А откуда ты знаешь, что я художник? — удивился тот.
— Знаю, сам сознался. Я, сказал, смотрю на Любку не как мужик, я прикидываю, как ее лучше рисовать…
— А кто это — Любка? — перебил философа Андрей. — Что-то ты, Мырло, несешь несуразное. Я так чувствую, чего-то ты недоговариваешь. Любку какую-то приплел… — пожал он плечами. — Не знаю я никакой Любки!
— Да… дела! — Мырло закурил, принялся расхаживать взад-вперед по лужайке. Сморщенное лицо его выражало искреннее беспокойство. Он остановился перед Андреем. — Вот что! Когда-то давно, в моей прежней жизни… Нет, нет, не перебивай! Так вот, читал я, что один английский обходчик, человек тишайший и добрейший, получил черепную травму.
Случилось так, что ломом ему насквозь прошибло голову. После этого, представь себе, малый не только потерял память, но и превратился в дебошира и пьянчугу, каких свет не видывал. Тебя это ни на какие мысли не наводит? Черепок не болит?
Андрей автоматически пощупал голову, скривился. Над правым ухом выросла здоровенная шишка, кровь комком запеклась в волосах.
— Да-да, — подтвердил догадку Мырло, — и лицо в крови. Ты здесь посиди, подумай над моими словами, а я пока сбегаю на бензоколонку за водой, там у них кран.
Прихватив пару пустых бутылок, убежденный марксист скрылся за гаражами. Вернулся он быстро и тут же принялся приводить Андрея в порядок. Ссадина на голове оказалась большой, но неглубокой, зато размеры шишки впечатляли. Правда, из-за шапки волос новое украшение черепа было практически незаметно.
— Кто меня так? — Андрей приложил к шишке пропитанный водой носовой платок.
— Шаман. Приревновал.
— Найду, урою! — коротко пообещал Андрей.
Мырло лишь улыбнулся.
— Не горячись, Андрюха, не горячись! Тебе еще повезло: мог бы и ножичком полоснуть. Он у Шамана всегда под рукой. Эх, тебе бы сейчас отлежаться!.. — Он затянулся сигареткой, спросил как бы между прочим: — Адресок, где живешь, помнишь?
Не отнимая платка, Андрей покачал головой:
— Где в детстве жил — помню. Детство у меня было счастливое. Это только потом началась какая-то иная жизнь, муторная и тягучая. Вместо нее у меня в голове серый бетонный монолит. Такое чувство, будто что-то случилось, и я разом все потерял…
— «Такое чувство»… «что-то случилось»!.. — передразнил Мырло. — Запил ты, вот что случилось, запил!
Андрей пожал плечами:
— Может, и так…
— Никаких «может», я точно знаю! — категорично поправил его Мырло и философически заметил: — Существует всего два варианта: либо ты пьешь из-за того, что все теряешь, либо ты все теряешь из-за того, что пьешь. Третьего не дано. Это, Андрюха, и есть диалектика, или жизнь в сугубо материалистическом ее понимании. А вообще-то, — он еще раз потянулся к чужим сигаретам, — я тебе даже завидую. Многое хотел бы я забыть из своей жизни, а лучше вычеркнуть. Мы, Андрюха, и умираем-то от того, что видим несостоятельность всего, о чем мечталось и думалось, во что мы верили. А я ведь и правда верил! — Иван Петрович прикусил губу, посмотрел на Андрея полными слез глазами. Отвернулся, поднес к лицу рукав. — Впрочем, не я один, многие… Если же не помнить, что когда-то был человеком, то и это можно считать жизнью.
