— Вот потому и не говорят, что он сидит в тюрьме. А если бы случилось то, что вы взяли себе в голову, вам немедленно сообщили бы об этом. Не сомневайтесь.
— И верно! — подхватила Катя.
— Увы, так уж принято, а у нас в России в особенности: сообщать дурные вести и не сообщать вестей хороших, — сказала Анна Францевна.
— Вы прямо обнадежили меня. Я уже ни на что не надеялась.
— Напрасно. Совсем напрасно. Как же можно жить без надежды? Люди в основном только и живут надеждами. На счастье, которое наступит завтра, вообще на лучшее будущее. Подумайте-ка. И загробную жизнь придумали, чтобы до смертного одра сохранять надежду. Здесь, на этом свете, было плохо — там будет хорошо. А вот когда человек расстается со всякими надеждами… — Анна Францевна покачала головой. — А у вас все будет хорошо, не берите лишнего в голову.
— Если бы. — Евгении Сергеевне хотелось, да еще как хотелось, верить Анне Францевне, однако она боялась верить, потому что уже как бы смирилась с неизбежным, как бы сжилась с этой мыслью, а если потом рухнет новая надежда… Дважды узнать, что муж расстрелян, — этого не пережить.
— Вы сейчас в том состоянии, когда не можете рассуждать здраво и взвешенно, — сказала Анна Францевна. — Надо прийти в себя, обдумать все, и тогда вы поймете, что преждевременно, без достаточных оснований внушили себе… Ступайте-ка вы спать, утро вечера мудренее. А вы, — обратилась она к Кате, мигая ей, — заночуете здесь? Я могу постелить у себя.
Катя, умница, поняла все.
— Ничего, мы поместимся, — ответила она. — Я же ночевала раньше.
— Ну и прекрасно. Я дам вам плед.
— Ты остаешься, Катюша? — спросила Евгения Сергеевна.
— Ага, если вы разрешите. Когда я еще доберусь до общежития, а от вас и на работу ближе. Вместе и пойдем утром.
— Конечно, оставайся. И мне спокойнее будет. Сейчас чай поставим. Да, Катюша, вам вполне официально сообщили насчет Ежова?
— Специально собирали актив. Был представитель райкома.
— Видите, — сказала Анна Францевна, хотя, по правде говоря, не имела ни малейшего понятия, что такое райком. Впрочем, и слово «представитель» звучало весомо.
ВАСИЛИЙ Павлович не вернулся, и вестей ни от него, ни о нем по-прежнему не было. А по городу действительно ходили слухи, что кого-то освободили и что вообще освобождают чуть ли не всех подряд, кто был арестован как «враг народа». И Евгения Сергеевна, то ли поверив Анне Францевне и слухам, то ли просто убедив себя, что самого страшного все же не случилось, ждала мужа. Она даже чистое белье приготовила, чтобы он мог сразу, как только вернется, пойти в баню. В тюрьме, чего доброго, и вши есть. Белье было аккуратно завернуто в газету, вместе с мылом и мочалкой, и лежало в шкафу. Евгения Сергеевна перестала работать по вечерам и сидела тихо, уложив Андрея, прислушиваясь, не позвонят ли три раза?.. Почему-то она была уверена, что Василий Павлович вернется непременно поздно вечером или ночью. Но проходили мучительные вечера и бесконечно длинные, бессонные ночи, а никто не звонил. И однажды Евгения Сергеевна с тревогой подумала, что он не знает не только, сколько раз нужно звонить, но и нового их адреса. Конечно, там всё знают, однако могут и не сказать, с них станется, не пришлось бы ему ночевать на улице… Мысль эта всерьез встревожила ее, и она поделилась своим беспокойством с Анной Францевной.
— Но вы говорили, что приносили от него письмо?
— Да, но он-то адреса не знает.
— Раз нашлись люди, которые рискнули передать письмо, они же и адрес сообщат, и доставят вашего мужа прямо домой. Это не те хлопоты, милая.
Чем-то не понравился Евгении Сергеевне тон, каким были сказаны эти слова. Пренебрежительным и даже чуть насмешливым показался ей тон Анны Францевны. Словно она отмахнулась, как от назойливой осенней мухи, словно дала понять, что надоела ей Евгения Сергеевна со своими никчемными хлопотами, и она обиделась. После-то поняла, что ничего подобного не было, что ей все это показалось, а вот пойти и извиниться почему-то не могла. Скорее всего потому и не могла, что Анна Францевна была права. Действительно, стоит ли забивать себе и людям голову пустяками, когда речь идет о самом-самом…
Значит, я выгляжу в глазах Анны Францевны просто дурой, набитой дурой, решила Евгения Сергеевна. Ну да. А вот она всегда права, всегда умеет объяснить все, разложить по полочкам… Она как будто специально хочет унизить меня, подавить своим умом, поставить на место… Евгения Сергеевна с маниакальной дотошностью вспоминала и другие случаи, всякую ерунду, когда Анна Францевна указывала ей, в чем и почему она не права. А могла бы ведь и промолчать хоть иногда, не показывать свое превосходство… И чем больше набиралось таких случаев, тем сильнее разгоралась обида на соседку. В конце концов Евгения Сергеевна пришла к выводу, что это неспроста. За этим что-то кроется… И вдруг подумала: что, если она всё знает? А похоже, очень похоже, что она действительно знает то, что обыкновенный и к тому же посторонний человек знать не может и не должен… И тут естественно возник страшный в своей простоте вопрос: откуда?.. Откуда она знает?!
Память выхватывала какие-то кухонные разговоры, какие-то реплики Анны Францевны, и все это складывалось в болезненном сознании в мозаику, что-то означавшую, и это «что-то» навело Евгению Сергеевну на мысль, что соседка не тот человек, за которого выдает себя. Не зря, значит, однажды она уже подумала об этом. Дважды одна и та же мысль в голову просто так не придет…
— Господи, кому же верить тогда?!
И надо же в тот день (был выходной) Андрею было явиться домой с разбитым носом и синяком под глазом! Последнее время он ежедневно ходил встречать отца — сидел или бродил в сквере, откуда видна трамвайная остановка, однако Евгения Сергеевна не знала об этом. Вернувшись из школы, он съедал, не подогревая, обед, оставленный матерью, и мчался в сквер, так что подзапустил немного и занятия. А по выходным вообще целыми днями торчал там. И в этот раз он также встречал отца. К нему привязались мальчишки, и он вынужден был защищаться…
— Откуда это ты в таком виде? — спросила Евгения Сергеевна. — Да ты, никак, подрался?.. — Была она вся еще в рассуждениях об Анне Францевне, и вид Андрея вызвал в ней не жалость, а новую вспышку негодования. Быть может, и оттого, что в глубине души она понимала, что ее подозрения не имеют под собой никаких, в общем-то, оснований.
Андрей тоже был возбужден, и в нем жила обида, но сильнее обиды было пережитое унижение. Все-таки его побили, и он был бессилен постоять за себя.
— Ну и подрался, — не подозревая о том, в каком состоянии пребывала мать, дерзко ответил он. — Пусть не лезут!
— С кем ты подрался и где?..
— В сквере, где же еще.
— Ты бываешь в этом сквере и так спокойно говоришь об этом?!
— А что тут такого? — Он пожал плечами.
— Может быть, ты и куришь, и на «колбасе»[1] катаешься?
— Все катаются, и я катаюсь.
Этого Евгения Сергеевна выдержать уже не могла. Негодование и унижение, испытанные ею, требовали выхода, каких-то действий, и она, схватив шнур от плитки, который некстати попался под руку, отхлестала Андрея до кровавых рубцов. Он молча, только стиснув зубы, выдержал эту жестокую порку. А его молчание еще более распаляло Евгению Сергеевну.
— Хулиган! Бандит! — в гневе кричала она. — В тюрьму угодишь!
А вечером, когда Андрей ложился спать, она увидала рубцы, оставленные шнуром, и не на шутку перепугалась.
— Господи, тебе очень больно, сынок?..
— Нет.
— Я знаю, больно. С ума я совсем сошла!.. — Она целовала рубцы, орошая их слезами. — Сейчас я помажу, и все пройдет, потерпи.
— Не надо мазать, — буркнул Андрей. — Само пройдет.
— Почему ты не сказал, что на тебя напали? Ведь напали, да?.. И зачем ты обманываешь, что катаешься на «колбасе»? Это же неправда, сынок! Скажи, что неправда!.. Ты гулял…
— Я ходил встречать папу, — сказал Андрей.
— Что-о?! — Евгения Сергеевна отшатнулась.
— Встречал папу. Я каждый день его встречаю
— Дура, какая же я дура!.. — Она взялась за голову — Прости меня, сынок, прости. Я больше никогда, никогда пальцем тебя не трону. Господи, что же я?.. — И она упала перед сыном на колени.
— Не надо, мамочка. Пожалуйста, не надо! Я прошу тебя, — Андрей взял ее за плечи и стал трясти. Ему было страшно, почти так же страшно, как в тот раз.
— Не буду, больше не буду, — повторяла Евгения Сергеевна, а сама рыдала все сильнее, все громче и прижималась лицом к ногам Андрея.
— Вставай, — сказал он, не замечая, что в голосе его появились повелительные нотки, — Ну вставай же! — Он помог ей подняться и проводил до кровати, придерживая за руку.
Евгения Сергеевна села и, сложив руки на коленях, словно окаменела. По щекам текли крупные слезы. Однако она не рыдала уже, просто текли слезы. Андрей налил в чашку воды из чайника и попытался напоить мать, но у нее были крепко стиснуты зубы.
