Искренне ваш
Эндрю Уиттакер,
компания Уиттакера.
*
Милая Ферн,
Получил новые стихи и фотографии.
Они пришли с той же почтой, что и весть о смерти моей матери. Смерть эта не стала неожиданной, благое Провидение могло бы ее послать и раньше, хотя в моей душе она тем не менее оставила небольшую брешь. Мир накренился под иным углом, и по ночам мне снятся корабли.
Значит, я верно догадался — все дело было в таймере. Новые фотографии гораздо лучше, до такой степени, что одну, ту, где ты с кошкой на диване, я даже поставил у себя на письменном столе. И совершил ошибку. Я, видишь ли, не женат, типичный "закоренелый холостяк", и внезапное появление на моем столе привлекательной молодой особы в очень крупном масштабе и притом в позе, которую иначе не обозначишь, как "томная", вызвало целый шквал добродушных подначек со стороны кое-кого из персонала, женщин постарше главным образом. Они, в общем, вполне ничего, и я-то знаю, всё это они шутя, но мне почему-то трудно было скрыть досаду, и отныне твоя фоточка лежит себе спокойно в ящике стола.
Не знаю, верно ли я понял смысл, какой ты вкладываешь в слова "обезбашенела на фиг", но я вижу больше непосредственности в этих стихах и снимках, а непосредственность я, как правило, считаю плюсом, поскольку она может подкинуть всякие сюрпризы. Сам я люблю удивлять: вдруг сверкну тогда именно, когда все думают, что я заснул, или, с точностью до наоборот, засну, когда все ждут, что я начну их удивлять. Передай, пожалуйста, мои комплименты своей школьной подруге. Только настоящий фотограф умеет так точно почувствовать тот самый миг, когда надо нажать на кнопку. Твоя подруга, я думаю, знакома с творчеством Картье-Брессона[15], лучшего из фотографов натуральной школы, в которой главное — не проморгать, когда надо жать на кнопку. Если же незнакома, я ей с удовольствием откину альбом, который у меня тут завалялся в офисе, меня лично эти штуки, в общем, не волнуют.
Хочешь не хочешь, а я заметил, что вдобавок к расслабленной улыбке на лице ты ввела в эти фотографии еще некоторые метаморфозы — я имею в виду, естественно, твою одежду на том снимке, где ты разоблачаешься, если, конечно, "одежда" не слишком громкое слово для столь ничтожной малости. Вот не думал, что в Руфусе можно купить такое. Нет, ты просто удивительная девушка. Такие противоречия! На днях, беседуя с одним приятелем, я назвал твои ранние стихи "ребяческими и скабрезными". А эти — эти даже не знаю, как и назвать. Что ты читаешь? По-моему, ничего из этой новой порции не надо показывать старому мистеру Кроуфорду! И в самой твоей наружности — такой контраст между лицом, большеглазым, юным, и всем прочим, удивительно у тебя развитым, сама прекрасно знаешь. И при всем при том — куда смотрят твои родители?
Я страшно рад, что ты нашла мой "Дневник старого похабника" "штукенцией что надо", хотя одно твое высказывание несколько меня насторожило. Да, я назвал эту историю литературным вымыслом, но отсюда отнюдь не следует, что тут я "и где только все накопал" или "взял прям с потолка". В особом, утонченном, однако же глубинном смысле всякий автор художественного произведения должен стать — нет, должен быть заранее, пусть только в лепрозории собственной фантазии — сразу всеми персонажами, каких он создает (или не создает, приоткрывает). Так что я, конечно, в себе пестую, если слово "пестую" здесь более уместно, чем лелею, все желанья и порывы, какие приписываю своему старому похабнику, включая и те места, от которых ты "прям балдеешь" (там, где про аптечные резинки, про огурчики и мыло, если я верно тебя понял).
Значит, тебе на самом деле понравился рассказ Дальберга Стинта. Я и забыл, что номер с этой вещицей тоже тебе послал. К сожалению, больше ничем не могу тебя порадовать — рассказ, который ты прочла, единственное его произведение, которое мы напечатали, которое вообще кто бы то ни было напечатал, насколько мне известно. Да, ты права, вещь сильная, хоть я не стал бы слишком увлекаться и объявлять его невероятным гением всех времен и народов. Теперь-то мне кажется, что это скорей печальный случай. То, что он прислал недавно, настолько слабо, что кое-кто у нас решил: нет, не может быть, чтоб те рассказы написал он сам. Конечно, хотелось бы дознаться, кто подлинный автор, но напрямик его как-то не спросишь, поскольку он, кажется, лишь весьма условно в своем уме.
Раз ты осваивала теннис в летнем лагере, ты, значит, хорошо играешь. Я и сам неплохо верчу ракеткой, но кое-кто отказывается со мной играть на том основании, что у меня-де слишком агрессивная подача.
Я издаю "Мыло" уже семь лет. Это требует личных жертв и тягомотнейшей поденщины, так что иногда хочется все бросить к черту и сосредоточиться на собственной работе, которая в настоящее время беспризорно грудится у меня дома на столе, в коробках, затолканных под кровати, а что до нескольких коротеньких рассказов — те в картотеке, в ящике стола, и его заело напрочь. Но вот только скажу себе: "Может, бросишь все это к черту, Энди?" — встречаю такой талант, как у тебя, и снова кажется, что игра стоит свеч.
Авторы по всей стране плюс конференции, лекции, доклады — конечно, разъезжать приходится гораздо больше, чем хотелось бы. Даже сказать тебе не могу, сколько рассказов и стихов я понаписал в гостиничных номерах и аэропортах. Сейчас, кстати, смотрю в свое расписание и вижу, что в том месяце буду проезжать на машине — от Руфуса рукой подать. Можно бы остановиться, поприветствовать тебя или даже встретиться где-нибудь в городе. Возможно, тебе приятно будет со мною пообедать, выпить чашечку кофе. Надеюсь, я не кажусь тебе навязчивым. Я бы и ракетку прихватил. Ну как?
Чистосердечно
Энди.
*
Дорогой Дальберг,
По-моему, тебе куда легче было бы располагать к себе людей, если бы ты себя заставил думать еще о ком-нибудь, кроме самого себя. Ты меня подставил под удар. Ты даже представить себе не можешь, какие кучи дерьма на меня сыплются после того, как я опубликовал твой рассказ. Конечно, не то чтоб я жалел, что его опубликовал, но кучи дерьма есть кучи дерьма, и ты мог бы выказать хоть каплю благодарности. Мне грустно и обидно читать то барахло, которое ты без устали мне шлешь. По-моему, тебе пора бы вспомнить: я далеко не юноша. Я вечно в жутком напряжении. У меня шумы в груди. Может, пошел бы ты куда подальше?
Энди.
*Стук той стенки кузова спугнул грезы Адама, вдруг прорвал паутину его мыслей, совсем как сложно-круглый узор плетева ткача лесного, раскинутый в росистом блеске над укромной тропкой, вдруг прорывает скучное лицо праздного бродяги. Потом был долгий скребущий звук — это тяжко скользили бревна вниз с грузовика. Звук был знаком Адаму, и еще как знаком, ведь, когда был помоложе и покрепче, он работал на стройке — на миг даже почудилось ему, что снова он на той работе. Вскочил с бугристого, запятнанного тюфяка, чуть ли не ожидая — вот сейчас, сейчас увижу свой тяжелый молот, на стуле, а рядом — сталью подкованные рабочие сапоги. То был, увы, всего лишь новый трюк, какой сыграл жестокий мозг со своим незадачливым владельцем. Три дня уже Адам не ел ничего, ровным счетом ничего, кроме одичалых ягод, которые находил на берегу, он ослаб от голода, ноги у него подкосились, и он плашмя рухнул на пол, с тупым стуком ударясь головой о железную кровать. Фло во дворе слышала этот звук, но решила, что восьмипудовый мешок с кормом для кабанчика рухнул оземь, только и всего, — ей это было как-то ближе.
Адам, наверно, потерял сознание, потому что, когда он вновь открыл глаза, воздух был уже огромно полон гортанным клекотом газонокосилки. Кляня на чем свет собственную слабость, кое-как поднялся на ноги, доковылял до окна. Немой, невыразимый гнев подкатил к сердцу. Она кончала уже пятый ряд, и широкая просека скошенной лужайки скучно протянулась между дорогой и высокой сочной луговой травой. Он узнал девушку на велосипеде, да, он узнал девушку, которая была на велосипеде, когда он ее видел в прошлый раз. Теперь она сидела на высоком сиденье большой зеленой газонокосилки и, вертя запястьем, умело направляла агрегат туда-сюда. Он заметил, что она косит рядами — взад-вперед, что требует полных поворотов машины при окончании каждого ряда, и нет чтоб догадаться, воспользоваться куда более эффективным способом косьбы — кругами, кругами, постепенно убавляя радиус. Покуда он смотрел, трактор вдруг стал, мотор простонал с печалью чуть ли не человеческой и замер, выпустив белый дымок из-под капота двигателя. "О, черт", — прочирикала она, и голос у нее был ясный, чистый голос, звонкий, как вода большого озера, посверкивающего за ее спиной в свежем свете утра. Гибко скользнула наземь. Потом опустилась на четвереньки, вся выгнулась, вся напряглась и — полезла под шасси, высвобождать упрямый ком тернистой куманики из-под ведущего вала. На ней были обрезанные джинсы — он заметил. Заметил сильные икры, мускулистые ляжки, плотные маленькие ягодицы. О, как же все это дразнило, бередило память!
