— Ну, разумеется, какой мудрый совет, очень удобный: никому не позволено обсуждать иллюзорность Рут, закамуфлированной миленьким маленьким сари… без которого ее духовность стала не совсем духовной.
— А без хамства вы никак не можете, а?
Да, он постоянно мне хамит, хватит, больше никаких заумных разговорчиков… если он и впредь будет так на меня набрасываться. A-а, пусть мелет, что хочет, ему же за это уплатили. Вот только… никаких уже сил здесь с ним торчать. Я пытаюсь нащупать на столике какую-нибудь трещину, чтобы спрятаться в ней, пробраться сквозь нее. Но не могу, ни одной подходящей. Мне нужна довольно глубокая, а не просто царапина.
В комнате — тихо-тихо. Я молчу, Пи Джей опять высматривает на полу осколки. Заметил один возле моей пятки, наклоняется. Я одергиваю подол, чтобы прикрыть ногу, чтобы ни кусочка голой кожи. На дереве за окном дурными голосами надрываются попугаи. Орут и орут. Я представила, что нашла в земле нору, в норе дверца, я открываю ее, а там — винтовая лестница, и она ведет меня к теплому озеру, посреди которого я вижу сидящую на троне богиню. Мне так хочется рассказать ей о том, что со мной делают, что я забываю о всякой почтительности, утыкаюсь лицом в ее колени (о господи!) и плачу, плачу навзрыд, так, что даже не могу говорить. И еще я очень боюсь, что нечаянно что-нибудь перевру, говорю я ей, и сразу стану ей неинтересна. Так и получилось, я громко всхлипываю, и вот я уже в воде, а трон с богиней удаляется.
Я смотрю на Пи Джея, точнее, мимо него. Мысленно я еще там, в озере, с богиней, со своими рыданиями и страхом что-то не то сказать. Она показывает мне на ту меня, которая на берегу, та Рут что-то сердито выкрикивает, подпрыгивает, рвет на себе волосы… «Не тревожься о ней, — говорит богиня, — забудь ее», и обнимает меня. Я не могу, не могу жить взаперти, может быть, именно об этом кричу та я, которая на берегу. Богиня велит мне орать во все горло, чтобы как следует выкричаться.
…Пи Джей стучит по столу согнутым пальцем.
— Алло! — Он проводит рукой перед моими глазами. — Ну и что ты там обо мне думаешь? Очень бы хотелось услышать, если можно.
Он уже расслабился, оклемался, капли пота на лбу и под носом не в счет, потеет он постоянно. Ну а я вся на взводе, ерзаю, верчусь: то потру руку, то почешу ногу, то голову, то поглажу колено, то подергаю носом. И снова: рука, нога, нос, голова — ничего не могу с собой поделать. О, ч-черт, если бы я была развита как надо (в смысле духовности), мне было бы по фигу то, что он думает, плевать бы мне было на его мнение. Да, окажись тут Баба, я бы спросила у него. Нет, я сама бы сразу поняла, что есть голос Бога, а что — туфта…
Ладно, так и быть, скажу этому типу…
— Я медитировала о сущностном отличии между вами и Баба.
Мне протягивают стакан с водой.
— А я знаю, в чем отличие!
— Ну и в чем?
— Я хожу в штанах, а он в юбке. Ха-ха-ха. Ха-а-а!
Он чуть ли не рыдает от хохота. О господи, тоже мне остряк, это же одна из затасканных шуточек про трансвеститов. Ха-ха, ну и кретин, говорю я про себя. Ха-ха-ха.
— Не в платье дело. Главное: он живет так, как учит жить других.
— Понятно, угху, ха-ха, и чему же такому особенному он тебя научил?
— Познавать Бога. Стремиться к совершенству.
Я отпиваю несколько глотков.
— Угху. Ну и к чему этот Бог призывает? Велит творить добро и вовремя платить налоги?
Пи Джей чистит апельсин, апельсинная кожура сползает вниз ровной спиралью. Говорю ему, что я пока еще только учусь. И что все мои жертвы никому не нужны, если я не познаю самое себя.
— Рут, ты испытываешь мое терпение. Хватит писать кипятком.
— Это вы о чем?
— Да мне уже в глотку не лезет вся эта высосанная из пальца чушь, меня уже тошнит. Вот о чем.
Опять играем в молчанку, оранжевая спираль становится все длиннее.
— А кто стащил мое сари?
Он уставился на меня — совсем не так, как раньше, его глаза смотрят будто сквозь меня. С запястий его капает сок. Он не говорит «угощайся» и все смотрит, потом, не отводя взгляда, достает носовой платок и вытирает запястья.
— Сари всего лишь реквизит. Я тебе уже сказал: мне хотелось посмотреть, что представляет собой твоя духовность. И я понял, что это… кожура, под которой не оказалось апельсина.
Я смотрю на спираль, лежащую на столе, и думаю о том, что кожура слишком недолговечна, чтобы ссылаться на нее, но ничего не говорю. В ашраме нас учили не прибегать к подобным аргументам. Все эти аргументы и контраргументы отражают западное восприятие мира, они мешают сердцу. Чувство любви неподвластно логике, любовь — вот главный путь к пониманию того, чему учит гуру…
Он, наверное, кровожадный тип, вон как ловко срезал кожуру, ни клочка не оставил, и лимоны тогда одним махом, вжик — и две половинки, вжик — четыре дольки. Я присматриваюсь к его мясистым рукам: к тому, как они со всем расправляются, как эти блестящие от сока старческие пальцы сладострастно терзают апельсин. И что с того, что их каждую минуту обтирают платочком? Повадки убийцы.
— Америка — страна насилия.
— В самом деле? — Он бросает на меня косой взгляд.
— А то нет. Тридцать тысяч убийств ежегодно; я-то, по крайней мере, никогда не пойду убивать своих соседей.
— Угху, понятно. «Страна насилия»… какая дивная чушь. Кстати, что еще говорил великий Баба? Внушал, какая ты добрая, какое открытое и щедрое у тебя сердце и что ты просто не можешь вести себя как стерва?
От этих слов я вся вспыхиваю, огонь вокруг, огонь внутри меня — от тайной радости, что он попал в самую точку, так сказать, уличил.
Я смотрю на него и чуть-чуть улыбаюсь, и он тоже в ответ — чуть-чуть. Я пью, хотя воды осталось только на самом донышке, и виду меня наверняка идиотский. Но я не сразу заметила, что в стакане нет воды. И вот он уже несет кувшин, а мне делается не по себе, потому что я не могу решить, как лучше действовать: просто взять у него кувшин, будто бы и не пыталась напиться из пустого стакана, или рискнуть налить себе еще воды? А вдруг промахнусь?
— Вы циник.
Бамц! Он с жутким грохотом ставит кувшин на стол.
— Ну, разумеется, циник, потому что смею совать свой нос в святое, верно? Только все ли наши помыслы так уж святы, а, Рут? Ты уверена, что в тебе самой нет никакой суетности? И не она ли привела тебя к гуру?
Я смотрю на стол, только на стол…
— Вам-то какая разница? Вы же совсем меня не знаете! А к Баба я пошла вовсе не за тем, чтобы удостовериться, какая я особенная. Умнее всех. Это мне вообще по фигу.
— Ты, наверное, первая у него такая скромница.
В ответ я не то чтобы киваю, но вроде того.
— А если даже и так, что плохого? Я надеялась, что это, наоборот, поможет мне, ну-у… моему духовному росту.
Помолчав, он кивает, и еще раз.
— Угху… Превосходно, Рут. С этого и начнем.
Он наливает в мой стакан немного воды, это почему-то жутко меня расслабляет — и его ловкие, точные движения, и возникшее (естественно!) удивление: а почему сама я не могу даже пальцем пошевелить? Я чувствую, что должна немедленно собраться, иначе от меня вообще ничего не останется, и поэтому вяло из себя выдавливаю:
— А во что верите вы сами?
Снова пауза, очень долгая.
— Зачем тебе это знать?
— Все-таки любопытно, над чем мучились вы сами, какие нашли объяснения и нашли ли…
— Ага, значит, иногда меня можно и послушать? Прости, солнышко, но у нас с тобой речь не обо мне.
И так он все это сказал, будто перед ним какая-то овца, которая только и может, что покорно ему поддакивать. Бе-е, бе-е. И чувствую: к щекам моим приливает кровь. Зачем, зачем я так глупо подставилась?! Нельзя было раскрываться… А теперь получается, что я уже во всем сомневаюсь, что он меня подмял и теперь запросто может мной командовать. Щеки, наверное, уже багровые, точно их натерли свеклой. Я пытаюсь остудить их ладонями, чтобы он не просек, как я нервничаю, но ничего не получается.
А этот еще и успокаивает:
— Все нормально. Рут, не нужно смущаться.
И… и я уже ничего не понимаю, что нужно, как нужно… снимаю с шеи четки, которые мне подарил Баба, перебираю их, сосредоточенно глажу, не видя ничего вокруг. Глажу, пока не устают пальцы, глажу эти (такие приятные на ощупь!) кругленькие шарики. Потом… зажав четки в горсти, слегка замахиваюсь, подскакиваю к Пи Джею и — швыряю их в физиономию, прямо в потную его физиономию, а потом — бегом на улицу.
Одно, только одно желание: спрятаться. Но он несется за мной следом и вскоре нагоняет, еще бы не нагнать, сам-то в ботинках. Я резко оборачиваюсь, и мы сталкиваемся, от неожиданности он в меня врезается и хватает за руку, чтобы не свалиться. Опять я проигрываю, безнадежно. Я бы так и так проиграла, зачем же он меня еще хватает?
— Я уже как-то вас просила: не смейте меня трогать. Никогда. Мое тело принадлежит мне! И только мне — понятно?! Что лезешь, старый мудила? А не прошвырнуться ли тебе в город, там и найдешь себе подходящую дырку, усек?
