– Ты никогда не думала уехать отсюда? – вдруг спросила она.
– Нет, я отсюда не уеду никогда, я не смогу жить где-то еще, – ответила я убежденней некуда.
– А что ты знаешь о жизни где-то еще, ведь ты дальше Гуанабакоа никогда не бывала? – спросила она и тут же добавила: – Ты даже не знаешь никого, кто смог бы тебе рассказать о жизни вдали от этого ада.
– Эмма, несмотря на все это, я считаю, что нам нужно жить здесь. Лучше попытаться изменить что-то здесь, чем иметь что-то, нам не принадлежащее. Здесь я знаю: вот это мое солнце, мое небо, мое море. Мои родители живут здесь, друзья. И все это мне дорого. Знаю, что это сентиментально, но я такая, – я выдала эту тираду со всей той верой, на какую только способно человеческое существо.
– И что здесь твоего? Что тебе здесь принадлежит? И что за собственническая мания у каждого живущего на этом острове! Я не хочу, чтобы какая-то страна была моей. Я лишь хочу, чтобы моим было то, что заработано мной в поте лица своего.
Крылья ее носа стали раздуваться, грудь заходила ходуном, руки потянулись к ушам, пытаясь зажать их. Она с трудом выговорила:
– У меня шумит в ушах.
Я знала, что у нее астма, но сейчас налицо были симптомы высокого давления – такое бывало и с моей теткой, сестрой отца, когда у нее начинался приступ, делая ее похожей на пенящуюся в масле котлету. Я отвела ее в ближайшую поликлинику, врач удивился не меньше нашего, обнаружив у пятнадцатилетней девочки давление сто восемьдесят на сто двадцать. Она выпила лекарство, чтобы снизить давление, врач посоветовал тут же обратиться в больницу своего района, ведь ей нужно серьезное лечение.
– Единственно верный способ вылечиться – это убраться отсюда, – процедила Эмма сквозь зубы.
Я изобразила на лице улыбку, притворившись, будто приняла шутку, но я же понимала, что Эмма опять говорит мне о своей навязчивой идее – уехать. Возможно, так она пытается отомстить за своего отца, у которого отняли мастерскую, которого лишили своего дела, подумала я. Нет, Эмма никогда ничего не скрывала. Уехать было единственно возможным выходом. Когда мы вышли из поликлиники, Эмме стало уже лучше, и я успокоилась; нам захотелось присесть на аллее бульвара Прадо, на нашей старой позабытой аллее, на скамейках которой мы когда-то читали Рафаэля Альберти.[111]
– Представляешь, в прошлом веке здесь гуляли люди, одетые в кружева и белые креольские халаты, с зонтиками, обшитыми стеклярусом и фальшивым жемчугом. С этих скамеек можно было созерцать экипажи, едущие в сторону Кортина-дель-Вальдес, тогда еще парапет Малекон не заслонял моря, – завела я разговор.
– Не знаю, Марсела, где мое место в этом мире. Но только не здесь. Я не хочу видеть этого загнивания. Я верю, что человек станет лучше, и во все остальное, о чем ты говоришь, но здесь отчего-то давно уже пованивает.
Меня прорвало, как канализацию, трещала я без умолку. Нужно смотреть на вещи шире, не все плохо и не все хорошо, следует понимать, упорствовала я. Эмма встала, взяла меня за руку и почти упросила, чтобы я провела ее по моим самым сокровенным местам Старой Гаваны. Хотя она и родилась в Центральной Гаване, ее восхищали дома, во дворах которых сочатся потом отбиваемые на ящиках и блестящих жестянках румба и гуагуанко.[112] Мы прошли перед кинотеатром «Пайрет», пересекли Фабелу, углубились по улице Теньенте Рей в сердце старинной части города. Задержались возле церкви Ангела в парке Кристо. Посмотрели на балкон, опоясывающий угол здания.
– Исмаэль сейчас, должно быть, пишет свои философские стихи, – заметила Эмма.
– Это ты так думаешь. Исмаэль, должно быть, тычется задницей о пластиковую трубку, самозабвенно глядя на фото из порножурнала, обернутого страницей «Бунтующей юности»,[113] – рассмеялась я.
– Ты думаешь, что Исмаэль педик? Ведь он объяснялся мне в любви, – когда дело касалось любви, наивней Эммы, пожалуй, не было никого.
– Педики специально объясняются в любви, чтобы скрыть свое пристрастие. А Исмаэль» должно быть, и вправду сейчас читает. Это единственное, что ему нравится, и я согласна с ним. Правда, у него кишка тонка, чтобы признаться хоть в этом, – заключила я.
Исмаэль был самым примерным учеником в нашем классе, любившим как математику, так и литературу. Впрочем, предпочтение отдавал последней. Он с ума сходил по Хосе Инхеньеросу[114] и знал наизусть «Человек ограниченный», которого читал нам, когда хотел показать, как нужно продвигаться к своей цели, никуда не сворачивая и нигде не задерживаясь. Однако больше всего он любил Хосе Марти.[115] Было время, когда Исмаэль притворялся отчаянно влюбленным в Эмму, но это длилось недолго, до тех пор, пока он снова не замкнулся на самом себе. То есть до тех пор, пока не стал пропадать в вестибюлях гостиницы «Пласа», известном месте встреч геев. Наше поколение – это поколение женщин без мужчин. Кто бы нам ни понравился, он оказывается парго. Я не говорю это в уничижительном смысле, меня как раз восхищает тот факт, что на нашем жаргоне их называют изысканным морским кушаньем. И это при том, что в гомиках есть что-то особенное, некое нестандартное мышление, непривычная мягкость, оригинальность, остроумие. У нас, женщин, две возможности. Или мы живем с ними, даже не прикасаясь друг к другу, и тогда в нашей жизни поддерживается лишь внешнее благообразие: каждый сам по себе, никаких чувств, а вопрос, с кем заниматься любовью, так и остается подвешенным в воздухе. Или же мы любим женщин и, когда захотим детей, находим себе донора спермы. Случаются в качестве исключения (а как раз должно быть наоборот) и обычные браки, но они составляют жалкий процент, который чем дальше, тем меньше и меньше, потому что мы, женщины, становимся требовательнее. Это те самые исключения, которые подтверждают правило анормальности. На Том Острове поставлен рекорд по разводам.
– У Исмаэля здесь тоже нет будущего, – сказала Эмма.
– Как я погляжу, по-твоему, здесь ни у кого нет будущего, – я понемногу стала раздражаться, потому что у меня в голове не укладывалось, как это можно все отвергать. Но сколько же мне пришлось вынести после! Вспомнить хотя бы мою сестру Ильду, с которой меня разлучили, сколько злобы мы держали друг на друга по вине этой разлуки, сколько ругани было по поводу того, кому больше досталось родительской заботы; это все сильно ранило мне душу.
– Давай сменим тему. Пойдем посмотрим, что осталось от города, который мы так любим. Покажи мне его, ты же здесь пацанкой бегала в компании мальчишек, – сказала Эмма и улыбнулась, и улыбку эту я никогда не забуду. Кто бы сказал тогда, что первой уеду отсюда именно я. Ведь как ни билась Эмма, чтобы навсегда уехать из страны, она не смогла этого сделать даже через пять лет после того, как самолет, в котором сидела я, взмыл в воздух. Прощание в аквариуме аэропорта было жестким но внутренне мы понимали, что вновь встретимся, только под другим небом, конечно же, менее жарким.
Но тогда она просила меня провести ее по древним черепкам, и я согласилась, потому что гордилась моими развалинами, ни одному историку не известна такая коллекция камней и разбитых плит. Я провела ее по всей Теньенте Рей до парка Гавана, мы шли мимо аптеки «Сарра», одной из трех старейших, потому что другие – «Джонсон» и «Такечель», – а точнее то, что от них осталось, находятся на улице Обиспо. Потом я показала Эмме типографию, возле которой я играла ребенком, начальную школу, в которой училась, дом 67 по улице Муралья, где я со своим другом нашла труп ребенка, гостиницу «Куэто», жемчужину гаванского арт-нуво; мы прошли по улице Инквизитор, которая уходит на другую сторону бухты к Элевадос. Когда мы переходили через перекресток улиц Инквизитор и Санта-Клара, я рассказала об одной моей подружке, мулатке Тамаре, которая подражала Саре Монтьель,[116] самым большим ее желанием было превратиться на один вечер в кинозвезду и выйти замуж за Тони Кёртиса.[117] Я ничегошеньки не понимала в ее причудах, но она была моей подругой и потому мне приходилось выслушивать весь репертуар «Кармен родом из Ронды»,[118] наши шутники прозвали ее Кармен родом из морды. Мы дошли до развалин особняка, где жил барон Александр Гумбольдт,[119] вернулись назад на Инквизитор, дошли до колоннад, свернули в сторону улицы Сан-Игнасио. Дома моего детства, заваленные кучами мусора, разрушались, их подпирали столбами, обносили проволокой, но в конце концов они рассыпались от сырости и ненависти. Мы свернули направо, на улицу Акоста, прошли по улице Куба до старинной Пласиты, перед церковью Святого Духа. Миновали церковь; я показала Эмме место на улице Куба между улицами Иисус-Мария и Мерсед, куда меня относили родители, чтобы вколоть мне дозу пенициллина, когда я подхватывала тонзиллит. Присели на крыльцо дома, где жила моя тетка, напротив фасада другого храма, Мерсед. Мы присели, чтобы дать отдохнуть ногам, ведь прошли мы немало; пыль, сопровождавшая нашу необычайно печальную прогулку по старому городу, забила мне глотку, в носу образовался целый комок. Вдруг я увидела себя совсем маленькой, на крещении двоюродной сестры Аселы, мне было два с половиной года, должно быть, это первый момент в моей жизни, который я отчетливо помню.
