Эдвард Эбби - Костер на горе

Свет фар выполз из русла Саладо и упал прямо на меня, когда машина пошла по дну бывшего озера. Опять я заторопился сойти с дороги и лечь за кустом, сперва удостоверясь, что там не поджидает гремучая змея. Автомобиль приближался, мчась по солончаковой равнине, потом замедлил ход на извилистом подъеме на каменистый взгорок. Я наблюдал не в силах особенно проявлять любопытство. На сей раз я вполне уверился, что это машина Лу и, по-моему, в ней сидят двое. Значит, дедушка бросил свой дом, чтобы самому разыскивать меня.

Снова битый час доходило до меня, что из этого следует. Когда дошло, то слишком уже поздно. Я вскочил, выбежал на дорогу и заорал что есть сил в сторону хвостовых огоньков, исчезающих из виду:

— Дед! Лу! Стоп! Стой! Дедушка...

Да, слишком поздно. Огоньки растворились вдали. Как было меня расслышать? Слезы потекли по щекам, пока я беспомощно стоял посередь дороги. Что делать? В голову ничего не приходило. Я пошел по равнине, вниз по взлобку, по дну высохшего озера длиной в милю, мимо коралей и погрузочных загонов, по неровной дороге к Саладо и к строениям на ранчо.

Когда дошел, то устал до того, что о еде не думал. Не помышляя заглянуть в дом, направился в кораль, к конюшне. Все еще сверлила идея, что надо спрятаться. Я вдоволь наглотался воды, сочившейся из трубы над поилкой, и ввалился в шорную.

Последнее, что я увидел, прежде чем завернуться в попону и рухнуть в солому на полу, была бледная полоска рассвета над буграми. Веки закрылись, голова перестала вертеться, слезы высохли на щеках, и мир, весь просторный мир — с горами, полицией, лошадьми и львами, с мужчинами и женщинами — истаял словно сон.

Пересмешник под окном закаркал словно ворона. Солнце тугими пыльными хлыстами пробивалось в комнату, светило оно с запада. Открыв глаза и обнаружив себя в своей кровати в бараке, я нисколько не удивился. Куда ж естественней. Но вспомнив, что происходило накануне и что произойдет сегодня, поспешил выбраться из постели, чтобы натянуть одежду, висевшую на стуле.

Одеваясь, я вслушивался в голоса, доносившиеся из-под тополей. Дедушка. Лу Мэки. Не припоминалось вот, как меня сюда перенесли, но я твердо помнил, что уснул в шорной под попоной. Подкрался к двери. Вон они, старик с неразлучной сигарой, Лу, строгая ветку, беседует с ним. Солнце рядом с Ворьей горой — значит, спал я целый день. И был зверски голоден. И напуган. Не знал, как предстать и выдержать гнев старика, не собирался я и ускользнуть от него. В мыслях не было снова прятаться, чего уж дурака валять. После долгих колебаний, побуждаемый более голодом, чем храбростью, я растворил дверь и вышел из барака.

— Проголодался, Билли? — первое что сказал дедушка.

— Да-да.

— Ужин тебе оставили в доме. На плите. Иди умойся, причешись, поешь, потом возвращайся сюда. Надо поговорить.

— Да-да. — Я потащился к дому. Лу смотрел на меня с улыбкой, но старик выглядел очень сердитым.

В темной забаррикадированной кухне я едва-едва освежился и взял прикрытую металлическую тарелку с плиты. Фасоль, мясо, жареная картошка. Умял это все в два счета, подложил добавку из чугунка. Выпил с литр воды и еще поел картошки. Под конец ощутил достаточно сил, чтоб идти встречь наказанию.

Они прекратили свою беседу, завидев меня.

— Сядь, Билли, — сказал дедушка.

Я сел. Лу положил свою тяжелую горячую руку мне на колено.

— Ух и задал ты нам волнений, старый коняга, — выговорил он мне. — Мы вчера заставили всех полицейских и шерифов шести округов тебя искать. Если взбредет тебе еще раз выкинуть подобный трюк, мы, старинный мой напарник, больше не пригласим тебя в Новую Мексику.

— Простите. Я больше не буду. Мне ведь надо было вернуться.

— Тебе повезло, мы приметили твои следы этой ночью. Разглядели, как ты дал кругаля перед охраной и каким путем вернулся на дорогу. А то бы в это самое время мы оказались в Эль-Пасо, искали бы тебя там, а военно-воздушная публика кишела бы здесь повсюду.

Было так стыдно, что и не ответить.

— Матери твоей мы не сообщали, — добавил Лу. — Тебе и в этом повезло. Узнай она ненароком, никогда бы больше из-под надзора своего не отпустила, сам знаешь.

Я сам знал и потому молчал.

Дедушка хмыкнул, прокашлялся, вынул изо рта сигару.

— Разрешу-ка тебе побыть еще неделю, Билли. Только одну неделю. И уезжаешь домой. Понял?

— Да-да.

Все мы трое помолчали. Я слушал лопотанье летучих мышей, шум полета козодоев, нервное чириканье цыплят, устраивавшихся на ночь под сеновалом. Слушал звук копыт — это в корале подошли к колоде трое последних наших коней.

— Ну, надо б мне уже дома быть, — вздохнул Лу, медленно распрямляясь. — Ужин остынет и Ани из терпения выйдет.

— Ты уж с ней по-доброму, — ответил старик. — Женщина она добрая, и ты уж с ней по-доброму обходись.

— Можешь на это рассчитывать. Ох, и устал же я. Эти последние сутки вымотали.

— Гляди, через день-другой того горячей будет, — сказал дед.

— И на это можешь рассчитывать. Я буду ждать. Дай мне знать, когда понадоблюсь. Впрочем, завтра мне все-таки надо съездить кой-куда. Какого черта нет у тебя телефона, Джон?

— Так и не научился в эту штуку говорить.

— Если бы захотел, научился бы.

— Возможно. А не хотелось путаться в телефонных проводах. И так забот хватает.

Улыбнувшись, Лу стиснул мне плечо.

— Ты береги старика-чудака, Билли. Пожалуй, оно к лучшему, что ты вернулся.

Габардиновый его костюм был грязный и мятый, галстук сполз, на новой шляпе проступили пятна пота, но все равно выглядел он как джентльмен, как истый человек Запада. Я б за Лу в любой момент проголосовал.

Вокруг стало еще сумрачней, когда он на своей сверкающей машине растворился вдали.

— Дедушка, — спросил я, — что делают те люди в джипе у восточных ворот?

— Меня сторожат, — весело отвечал он. Раскурил сигару, и от ее дыма сникли оводы по соседству. — Они здесь затем, похоже, чтоб людей не впускать. Репортеров, зевак и прочих. Лу рассказывает, мы теперь в газеты попали.

— А что они дальше будут делать?

— Кто?

— Государство.

— Знать не знаю. Завтра авось выясним. Да, Билли, твои тетки уговаривают продать ранчо. Позавчера от всех от них письма пришли. Даже твоя мама уговаривает продать.

— Мама? О нет, дедушка, только не она. Быть того не может. Нет-нет, не она это. Наверное, отец...

— Письмо, Билли, маминой рукой написано.

— Какая разница! Нет-нет, я не верю. Она бы никогда... правда, это отец.

— Хочешь услужить мне?

— Да-да!

— Устрой коням работенку, пока не лег. Они неделю не езжены, ни один. Боюсь я отлучаться, даже на полчаса. Прослышали мы, двое государственных агентов прямо в ивняке прячутся, поджидают такого случая. Прошлой ночью их там не было, а нынче, может, засели. Пошли, помогу взнуздать.

Вступили в кораль, где по-прежнему томились лошади, хотя ворота на выгон были открыты. Наши кони ждали зерна. Мы задали каждому двойную порцию, потом взнуздали. Седлать их я не стал.

Сперва вспрыгнул на Крепыша, высокого гнедого жеребца — раз он самый своенравный и самый быстрый, нужно поскорее с ним управиться. Жеребец плясал подо мной, нетерпеливо храпя и перебирая копытами. Я развернул его к воротам, он сразу рванулся вскачь, и я не пытался его сдерживать. Как только миновали ворота, он помчал вовсю, вытянув вперед голову и шею. Ветер ударил в лицо, я коленями обхватил коня, свободной рукою вцепился в гриву и не препятствовал ему. Мы понеслись в багряных сумерках напрямик в сторону южного забора, по низкорослой жесткой пожелтелой траве, через бугры, через иссохшие оросительные канавы.

Слезы радости выступили у меня на глазах, вызванные ветром, нами же созданным. Темная полоса забора приближалась, и на миг охватила меня сумасшедшая мысль: заставлю-ка коня перемахнуть его, этот забор, погоню в горы и никогда не вернусь.

Но оба мы сообразили иначе. В последнюю секунду я прижал повод сбоку к его шее, и мы резко свернули вправо, взметая дерн кусками. Искры освещали темень, когда железные подковы царапали по камням.

Теперь мы мчались на запад, к неясно видневшемуся широкому руслу Саладо. Вновь стало искушать меня видение: желтые глаза, волшебный родник под скалой и поджидающий нас на взгорье лев. Конь — тысяча фунтов мышц, костей, крови, нервов и души — жадно скакал к этой судьбе, едва касаясь земли.

Но во второй раз я отбросил безумную идею. Мы опять взяли вправо, галопом на подъем к коралю и сараям, к дому и старику, к дороге, что связывала нас с человечьим миром. И знал я, что никогда не сделаю того, о чем мечтаю, — до конца своей жизни.

Три круга по выгону проделал я на чудном коне, пока не заметил, что он стал уставать. Я перевел его в галоп полегче, на рысь, на шаг. Остановился у ворот кораля, соскользнул на землю, быстро прочесал высокого жеребца скребницей, снял уздечку и отпустил его на волю, хлопнув по боку. Он отпрянул, фыркая от наслаждения.