Танька задрала подол, ходит тряпкой по временному настилу, улыбаясь Алеше счастливой улыбкой. Приехала – Мишку уже выписывали. Глянула на Алешу, какой он вырос хороший, и бух в ноги главврачу: возьмите меня санитаркой. Ну да! гулять ты сюда приехала? тебя вон брат родной ославил. Ладно, хрен с тобою… проверим: коли ты худо-бедно здорова, поступишь в гнойную перевязочную… неповадно будет гулять.
Худая как дикий гусь, плоские щеки в веснушках. Похожа скорей на архангельскую, а сама из Орла. В восемь лет увозили – испуганную, зареванную, от горшка два вершка, не на что посмотреть. Сказала горячим шепотом: вернемся вдвоем в Недоспасово… нас с тобой не убьют… ведьма, ведьмина дочь! Стреляют довольно далёко, полог палатки топорщится от полночного ветра – ах, хорошо… хорошо.
Не говорите, пожалуйста: у колдовской нежити всё не как у людей. Право же, много сходства: Авдей на передовой – Авдотья в тылу отдувается. Натаскивает Сережу, как лет двенадцать назад Авдей обучал Алешу опасному ведовству. В волчьем облике принесла еще шестерых волчат, а выздоравливающих солдат сначала вконец иссушила, потом приласкала обоих, поссорив до мордобоя. Невидимый дом шатался, разросшийся лес смеялся, и облака играли в невиданную чехарду. Линия фронта в те дни была ох не близко – не выведет и Авдотья. Пока все бои друг с другом, а там еще поглядим.
У Петра Федорыча никогда толком не получалось горе. Его генетически сильная, да еще Авдеевым колдовством приумноженная энергетика всегда превозмогала, перебарывала горе аки Егорий в Авдеевом заговоре. Пока приходилось чертить разгромные карты военных действий, он никак не мог уныть духом. Уныние не входило в список его грехов. Как в ходе войны наступил перелом, Петр Федорыч стал за штабным столом вовсю свистать-заливаться щеглом. Ни дать ни взять покойный дедушка Иван Андреич, давно уж находившийся в раю вместе с супругой, собирательницей растерзанной души его. Внук был и щегловит и щеголеват в деда. Петр Федорыч с Анхен пошли в Ивана Андреича: старший наследник имени и сбоку-припеку племянница. Сияли разными гранями дедова очарованья: зашкаливающей красотой, изящною бесшабашностью, успешностью в искусствах и любовной науке, небрежением к быту, готовностью к переменам. Если незлобивый Иван Андреич при жизни и предъявлял большевикам какие претензии, то разве лишь за обман доверчивого простонародья. За своих прощал: считал себя полномочным. Парит над недоспасовским полем, парит в восходящем потоке воздуха легкая его тень. Не бойтесь убивающих тело. И убивающих душу не бойтесь. Останьтесь до самой смерти бесстрашными… не из роду будет, а в род.
Шурочка немцев последней и видела – наши заняли город пару часов назад. Собирала не вовремя августовские грибы – в доме ни крошки не было: Авдотья забастовала. Летом пусть ноги кормят… ведь кормят они волков. Грибы войну больно любят - так из земли и лезут, даже войну предвещают, хошь верьте, а хошь бы и нет. Поставила наземь корзинку – двое вышли из лесу и двинулись по шоссе вслед еле видным вдали. Села пыль отступленья на мураву обочины, ноги тяжко топтали растрескавшийся асфальт. Чур нас… перекрестилась и послала Сережу, показавшегося из чащи, с вестью на хутора.
Олег Белоглазов и Женька Клушин плясали теперь вдвоем – пол провалился, прах заклубился, и дом стал виден на миг. Сережа, свидетель чуда, остался в недоуменье: то ли он один видел, то ли и плясуны. Было не до того: подъехали двое СМЕРШевцев на мотоцикле с коляской, у каждого автомат. Быстро всё разглядели, и говорить задержанным пришлось уже в другом месте, если только пришлось. Сережа слышал две очереди, будто по убегавшим (надеялся, что ослышался), и вой Разбоя в лесу. Думал: может быть, живы, пес его к ним проводит, и снова удастся выходить - однако Разбой не пошел. Упирался, гад, до упора и мрачно щетинил загривок, а сам Сережа искал, но ничего не нашел.
Самсоновы появились и рассказали: Ирина Середина с новым мужем, какой-то шишкой на ровном месте, сумели эвакуироваться при отступленье наших в октябре сорок первого. Сережу – ему тогда было двенадцать – может, и вправду забрать не успели: немцы наступали с недоспасовской стороны. Пока вестей от пропавшей матери не было. Сережа всю оккупацию оставался без тети-дяди. Не то тепловский, не то Авдотьин, не то обобщенно-недоспасовский. Первым пришло письмо от Алеши: странное и пространное, очень счастливое – на него не похоже. Всё не по делу: про падучие звезды, заброшенные яблочные сады – как только цензура его пропустила. Скажут еще: шифровка.
Май в сельце Недоспасове – престольный праздник на тридцать один день: время цветущих полян. Мягкая средняя полоса торовата на чудеса. Ангелы вострубили победу – прислали последнюю партию раненых к Павлу Игнатьичу в госпиталь. Сопровождали их аж от самой Германии Алеша с Авдеем и осунувшаяся Танька – один торчащий живот. Не всё помирать, кому-то надобно и рожать. Авдотья скрылась: не хочет, ведьма, быть бабушкой – рыщет волчицей. Ладно, Алеша роды сам принимал с Павлом Игнатьичем вместе: трудные были роды. Сын, Недоспасов Константин Алексеич. Жена уже год как вписана к Алеше в военный билет. Убьют, так хоть что-то получит… теперь уже не убьют.
Сентябрь только начался, пока еще не желтеет. Алексей Недоспасов нынче студент-заочник второго медицинского института в Москве. У него казенная квартира в деревне рядом с фельдшерским пунктом. Танька, качая сына, поет: придет серенький волчок, схватит Костю за бочок. О сером речь, а серый навстреч: серебристая волчица который раз заглядывает в сени. Интересуется. Пошла вон! пошла!
Покуда Алеша держал вступительные экзамены, при явно предрешенном их исходе, - жил у Анхен. Ей сорок, Марише девятнадцать, как и Кристине Янис – той почти двадцать. Людмилу Павловну из ссылки пока не вернули, Кристина одна отправилась к дедушке в Недоспасово. Ему за шестьдесят пять, он сильно сдал и в госпитале только консультирует. По дороге Кристина остановилась на два дня всё в той же огромной квартире Анхен. Девушки-ровесницы прощебетали две ночи напролет и в результате поехали вместе к супругам Тепловым, сопровождаемые благополучно поступившим Алексеем Федорычем. Благополучно не поступившая в инъяз темноволосая Мариша и светленькая сдержанная Кристина гуляют рука об руку под заметно постаревшими недоспасовскими липами. Кто-то вошел в ворота парка. Высокий, интересный офицер с эффектной седой прядью. Петр Федорович, знакомый Марише со времен, когда та еще говорить не умела. Двойник куклы-петрушки, паж для поцелуев. Авдеев бесценный подарок конечно же цел у тридцатишестилетнего красавца. Плюс два ордена - под конец войны уже в штабе дивизии… и обворожительная улыбка. В общем, пусть Анхен будет благодарна, что Петр Федорович показывает пейзажистые недоспасовские окрестности Кристине, а не Марише, которая зато пишет матери жесткие отчеты о положении вещей. И Анхен не едет в Недоспасово - не едет, не шлет письма.
Новый председатель колхоза «Маяк» товарищ Похмелкин взъелся на увертливого пятидесятипятилетнего бухгалтера Самсонова и выгнал на фиг. Тот подался с Ольгой Ильиничной в Феодосию, где у ее матери был частный домик. Шестнадцатилетнего Сережу, учащегося всё того же фельдшерского училища, оставили в подручные Алексею Федорычу до востребования Ириной Ильиничной. Однако та не объявлялась – затерялась в послевоенной неразберихе, хоть такой красавице спрятаться трудно. Должно быть, где-то в прекрасном далеке все сорокалетние женщины статны и синеглазы. Так или иначе, Сережа сидит в апрельской теплой дымке на скрипучем крыльце Авдеева невидимого дома и вежливенько говорит в пустоту: «Авдей Арефьич… Вы бы сделали что-нибудь… Анна Иванна там в Москве убивается - как бы чего не вышло. Алексей Федорыч до зимней сессии туда не попадет». Из воздуха возникает моложавый Авдеев басок: «Какая такая спесия? не разбираюсь я в ихних бабьих делах. Уволь, сынок, на покой…мне вон. Авдотью пожалеть некогда. Сеять пора… мужиков мало, погоды нету. Надо суетиться. Поди к фершалу Алешке - там хоть дело есть… не морочь мне голову». И удаляется делать погоду – это он умеет… еще как.
Женщина лет тридцати с застывшим взглядом и белесым фибровым чемоданом, перетянутым матерчатым ремнем, пыталась отпереть входную дверь коммунальной квартиры номер пятнадцать дома номер двадцать шесть по Башиловской улице. Не получилось – замок сменили пять лет назад. Сколько звонков? забыла. Позвонила дважды: рука сама вспомнила. Открыла девушка лет двадцати с соломенными волосами. Вы Фаина? (У приезжей не получилось кивнуть.) Мы Вас ждали через год. (Прозвучало: не ждали.) А вот моя мама до сих пор… входите. (Куда теперь? у Фимы жена с сыном вернулась из эвакуации.) Середина октября, но еще не топят. Сидит в пальто у стола. Безымянная блондинка подвинула чемодан к стенке, стоит посреди комнаты. (Жива ли бабушка в Кисловодске? если нет, дом достался тете Доре. Но ведь там были немцы… может, никого уже… ) Сглотнула, встала, взяла чемодан. Ручка оборвалась, чемодан грохнулся. Подняла за матерчатый ремень. Пожалуй, пойду… я проездом в Кисловодск. – Не хотите забрать вещи? – Нет, и без того тяжело. (Что правда, то правда. Наволочки с костяными пуговицами прежние, не износились. К тете Анечке… там была какая-то юношеская любовь… но тетя Шура говорит: пустые сплетни.)
