Вышла на площадку, не приглашая в квартиру, растрепанная полуседая гражданка в халате школьной нянечки и больничных тапочках с кантом. Фаина не сразу сообразила, кто это. Взглянула вопросительно в глаза – опять не узнала. Неописуемая, неповторимая прелесть взгляда Анхен – глубина, тишина, радость, ласка, пытливость, удивленье – всё начисто исчезло. Будто не Фаина из лагерей, а, наоборот, она. Муть в зрачках, и двери настежь, и бутылка стоит на столе. В третий раз не отравилась одним махом – стала травиться ежедневно. Женщина, не умеющая держать удар. Кладущая все яйца в одну корзину. Сверхреактивная, необычайно быстро расцветающая и столь же быстро загибающаяся. Фаина пробормотала: простите, я ошиблась дверью – и устало поволокла фибровый чемодан неведомо куда. В конце концов стало ведомо, что в Кисловодск.
Снова май не замай в Недоспасове – май сорок седьмого. Горелое бревно на енговатовском хуторе в целости и сохранности. Невидимая изба, должно быть, поближе к лесу, а это у них, у Авдея с Авдотьей, заместо завалинки. Сидят – красивые, черти полосатые. Авдотья говорит без умолку, неважно что – важен голос. Обволакивающий, льнущий, по-звериному раскатистый. Так мурлычет уссурийская тигрица, вибрируя пушистым брюхом. Земля ходит ходуном от Авдотьина говора, и тихо дребезжат призрачные стекла. Ждала Авдея-чародея четыре года. Ну, не так уж строго ждала, на то она и ведьма. Теперь два года наглядеться не может. Чудеса в решете: Авдей поседел. Двадцать один год его не брало. Как в двадцатом годе большевички расстреляли чернявого конокрадова внука, так в сорок первом и ушел: без единого седого волоска и без единого документа. У нечисти какие-такие бумаги. Только война не свой брат, повидал почище расстрела. Поседеешь небось. Однако ж ему, черту лешему, всё неймется. А кукушка кукует им, несмертельным, и не может накуковаться.
Лето в зените. Алеша лежит на пузе в траве-снытке за недоспасовским сараем, где некогда предупреждал тетю Анечку насчет Фаининого отца. Двухлетний Костя с непокрытой русой головкой сидит дует на непрочный одуванчик. Пачкает руки белесым соком, что оставляет темные пятна. Авдей – кум серебристой волчицы – тоже стал серебряным. Торчит курчавой шапкой волос из высоко поднявшейся сныти – та цветет, пахнет и зовется об эту пору иначе: дурманом. Держат совет – дитя в нем участия не принимает, Танька тоже: стоит смотрит на мужа. Ее глаза всегда на Алеше: Костя успеет отползти-отойти куда угодно, нескоро спохватится. Авдей, конечно, знает, от кого отвораживают Анну Иванну. Однако дело деликатное. Надо, чтоб и Петр Федорыч не знал, и она, сердешная ворожбы не заметила. Господа они есть господа, тридцать лет советской власти ничего не меняют. Подошел Сережа – нужный человек. Ему восемнадцать, пошел бы в осенний призыв, кабы не фельдшерское училище. Всё равно будет военнообязанный, по стопам Алеши. Услыхал начало разговора будучи в доме – у него последнее время прорезалась такая способность… фиг утаишься. Говорит: пошлите меня, она не догадается… а наговор сделаем на хорошо продуманный подарок. Остановились на холщевой блузке с рукавом-японкой: Алеша купил в городе для Таньки, она еще не носила… пусть вышьет крестом Авдеев наговор. Тетя Анечка поспешит надеть красивую вещь и подпадет под власть слов мелкого, едва различимого узора.
Не надела. Сидела, наливши глаза – к подарку не притронулась. Сережа ей: померьте да померьте – ни в какую. Пришлось ночью подсунуть под нее, бесчувственную, смятый Авдеев наговор, добавляя для верности: горе, поди к Егорью. И вздрагивал засыпая не пришедший с войны в Недоспасово наконец кем-то любимый товарищ Запоев. Утром она встала какая-то не такая: безразличная ко всему без изъятья. Сережа взглянул рано наметанным глазом, перекрестился посеред груди незаметным крестиком и сравнительно спокойно отправился в Орел, тем более что навстречу ему ехала из Орла Мариша.
Анна Иванна Ильина сейчас ведет уроки пенья в московской женской школе. Это не то что мыть толчки промеж двумя бомбежками. За консерваторию не досдала всего чуть-чуть, представила необходимые справки – после войны дело обычное, никто не удивился. Голос у нее стал ниже и глуше. Разучивает со смирными девочками бравурные песни тридцатых годов – в них заметен фашистский оттенок:
Старшие братья идут в колоннах,
Каждому двадцать лет.
Ветер над ними колышет знамена,
Лучше которых нет.
Пусть я моложе, ну так что же –
Быстро дни пролетят,
И в комсомоле я буду тоже,
Буду как старший брат.
Буду расти я здоровым и смелым,
Бодрым и в зной, и в метель,
Свой парашют открывать умело,
Бить без промаха в цель.
И так далее, и тому подобное. Ей, сверхвпечатлительной, Авдеева-Сережина ворожба вышла боком. Не от Петра Федорыча отворожили – от любви отвадили раз и навсегда. Застывшая красота осталась на лице пугающей маской - девчонки ее побаиваются, зовут за глаза ведьмой. Не видали они настоящих ведьм: те ого-го. Мариша, обучающаяся теперь кройке и шитью, по старой привычке примерила материну вышитую блузку. Долго смотрелась в зеркало: понравился рукав-японка. Была и раньше черствая – стала вовсе расчетлива. В общем, первый прокол у Авдея… пора на переквалификацию.
Значит, вы не видали настоящей ведьмы? Вот она - зашла наконец в человечьем обличье поглядеть на внука. Заодно и на дочь, которой не видала не много не мало семнадцать лет, если не считать той короткой минуточки, когда та храбро прогнала веником ее, волчицу, от порога. Дочь со всей силы шлепала худыми руками тесто о столешницу. Глянула в бойкие глаза тридцатипятилетней красавицы, задернула ситцевую занавеску сыновней кроватки. Обтерла руки о передник и хмуро ждала. Тут занавеска с цветочками сама отползла обратно, и спящий мальчик предстал черным очам Авдотьи. Улыбнулся во сне, сказал явственно: бабушка! Танька не в шутку перепугалась, грудью выперла непрошенную гостью за дверь, столкнула с крыльца – откуда что взялось. Бабенка не удержалась на ногах, полетела кубарем. Ударилась оземь, обернулась волчицей и пустилась к лесу как-то боком, оглядываясь с разворотом всего корпуса, по волчьему обыкновенью. О Господи! скорей бы Алеша пришел. А то ведь эта нахалка была один к одному похожа на покойницу мать. Сообразила, когда у перелеска к волчице пристал узнаваемый рыжий пес – не их, енговатовский. Потом оба слились с октябрьским рыжим лесом, укутанным в волчий серый ранний вечерний туман – и концов не найти.
Из кисловодской семьи уцелела лишь тетя Дора, врач, находившаяся на фронте. Фаина уж год как живет в том доме, где некогда за столом у бабушки Хавы демонстрировала знанье пары немецких слов. Бабушка всплескивала руками, точно ниточкой перетянутыми, и долго восхищалась на непонятном идеш. Ну, немцы с ней по-своему и поговорили. Серебряные столовые приборы с подставками для ножей и вилок тогда же ушли со двора, а с ними и память об успехах Фаины в немецком. Снявши голову, по волосам не плачут. Развод с Петром Федорычем Фаина оформила заочно. В свои тридцать она слегка утратила талию, изумрудный взор ее стал тяжеле. Под причитанья тети Доры отрезала хорошие косы и стала ходить в парикмахерскую. Работает администратором по приему отдыхающих в санатории – тетя Дора устроила. Носит в конце октября бежевое коверкотовое пальто доброй тети Адочки, не успевшей эвакуироваться, и маленькую бордовую велюровую шляпку-плюшку. Не по погоде, но очень уж нравится. Жизнь начала обретать если не вкус, то во всяком случае краски. Темная деревня Недоспасово с неровной кромкой леса по горизонту и подвываньем мифических волков не снилась больше Фаине. Пусть гром с ясного неба разразит эту равнину. Пусть врастут в землю бревенчатые избы, скрывающие нищету. Что-то уж больно много проклятий. Значит, еще не забылось, не вытеснилось.
Такие времена видевши – долго не заживешься. Павлу Игнатьичу нет и семидесяти, однако ж он совсем развалина. Вдобавок его мучает конфигурация Кристина–Петя-Анхен: боится, как бы она опять не. Руки помнят холод бьющегося о грань жизни и смерти тела. Сердце помнит, как проваливалось сквозь пол со страху. Черт бы побрал женщин… они всё ставят на кон. Черт бы побрал пресловутые Петины достоинства. Черт бы побрал цепкие Зинаидины гены… Кристина точь в точь такая же. Черт бы побрал пережженную Авдеем веревку с узлом. Шура… она одна… покой ее глаз… покой ее голоса… покой смерти.
Его хоронили по первому морозцу на неухоженном недоспасовском кладбище, возле обезглавленной церкви Спаса. Пети как всегда не было. Спокойная Анхен беседовала с красивой Кристиной. Да, я после войны не была в Недоспасове. А лучше б побывала – показала старику свое равнодушное лицо. Или, может, было бы еще хуже. Черт их всех побери. Высокомерную двадцатидвухлетнюю Маришу, томящуюся возле разверстой могилы, и не менее скучающую Кристину, новоиспеченную фрау Недоспасофф. Нет, вот два неподдельных горя: вдова Александра Ивановна обняла не заставшую отца в живых Людмилу Янис. И еще одна птичка прилетела: сорокачетырехлетняя Ирина Ильинична Середина явилась наконец оприходовать девятнадцатилетнего сына. Хотела увезти в Свердловск, но он, совершеннолетний, воспротивился – наследник тайного знанья.
