— Генерал, — шутливым тоном произнес он, — я мог заблуждаться и готов признать свою неправоту.
— В добрый час! — вставил Делормель.
— Вы мудры, — заметил Буонапарте. — Одни лишь глупцы мнят себя непогрешимыми, если оставить в стороне Папу.
Камбасерес расхохотался деланным смехом:
— Вы вправе ворчать на меня, генерал. Для меня это было чисто формальным вопросом…
— Однако вы подписали приказ о моей отставке!
— Подписал, да, мне представили дело так, что речь идет об офицере, который отказывается повиноваться… Это несправедливо, согласен, мы вам обязаны взятием Тулона, которое спасло Республику…
Тут Камбасерес, по своему обыкновению, ввернул лестное замечание:
— Вашим заслугам завидуют, генерал. Люди, которые не сделали ничего, не выносят тех, кто действует. Наберитесь терпения.
— Терпение мне несвойственно.
— У вас есть друзья, они вас поддержат.
В этот момент оркестр перестал играть, танцоры — танцевать, говоруны — говорить. В салон вошла мадам Тальен. Другие женщины более не существовали.
Терезия была наполовину испанкой; ее безупречное тело окутывал легчайший муслин, грудь была открыта, талия тонка, ягодицы округлы, черные курчавые волосы острижены коротко, «а-ля Тит», на плечах пурпурная кашемировая шаль; золотая змейка с изумрудной головой обвивала запястье. Она шла, покачивая бедрами так, чтобы полы ее наряда распахивались. Никогда еще Буонапарте не случалось видеть богиню так близко. При этом зрелище он утратил самообладание. Сейчас он выглядел еще более неуклюжим, неестественно напряженным, чем обычно, его голубые глаза увлажнились, созерцая ее. Терезия вышла из мира, знакомого только по книгам. Женщины, которых он знал, были либо дешевыми завлекательницами мужчин, либо простушками, лишенными манер: депутатские жены вроде мадам Рикор или блондиночки Фелисите Турро, девицы, годные для мимолетных интрижек, наподобие Эмилии Лоранси из Ниццы, его свояченицы Дезире Клари, притворно стыдливой Викторин де Шастене либо Сюзанны-работницы. Терезия же являла собой живое воплощение уроженок Кносса или древних критянок из великих античных храмов, таких, как Агиа Триада — стройных дев, с позлащенными солнцем грудями, значительных, словно мужчины, дочерей той поры, когда на Грецию еще не опустилась пришедшая с Востока после кончины Геродота великая ночь женоненавистничества, сделавшая из женщин либо шлюх, либо матерей — гаремных затворниц. Терезия была живой и свободной, подобно римлянкам времен той империи, которую еще не накрыла мгла христианства, навязанного апостолом Павлом. Она выросла во дворце Сан-Педро-де-Карабанчель, что в Аррибе близ Мадрида, города поселян и бездельников, затворившегося в своих глинобитных стенах, изгвазданного из-за того, что его свинарники и таверны соседствуют друг с другом и равно открыты, столицы, чьи самые суровые здания высятся бок о бок с убогими несуразными кварталами, которые щедро овевают их запахами африканского базара. Эта непоседливая маленькая женщина навсегда полюбила ту жестокую Испанию, хаотичную, провинциально завистливую, никогда не ведавшую периодов постепенного перехода, где конец лета в одночасье рушится в зиму, даже бедняки хранят достоинство, а щеголихи, проплывающие по Прадо, красуясь в своих мантильях, останавливаются, когда зазвонит колокол и «Ангелус» призовет к вечерней молитве, — страну, где лобзания зачастую обрывает удар кинжала…
Франсуа Кабаррус, ее родитель, погорев на торговле мылом, занялся было в Испании финансами, но потом предпочел вернуться в Париж. Париж… Упражнения юной Терезии в кокетстве, ее первые любовники, в четырнадцать лет брак с маркизом накануне Революции, потом уединенная жизнь в Бордо, куда они бежали от Террора, встреча с народным представителем Тальеном, тогда всесильным, которому она отдалась, тем самым направив его кипучее стремление отрубить как можно больше голов в иную сторону, — так все начиналось. Брошенная в тюрьму Робеспьером, который ее ненавидел, но освобожденная Баррасом, наградившим ее прозвищем «Таллита», как женщину, причастную к славе Тальена, ибо их чета в глазах молвы служила в ту пору олицетворением победы любви над тиранией, она с этого момента побеждала одна, не делясь более ни с кем своими триумфами.
Оркестр вновь заиграл, на сей раз под сурдинку. Терезия переходила от одной группы посетителей к другой, расточая улыбки и принимая дары. Она задержалась возле Барраса, стоявшего рука об руку со своей официальной возлюбленной Розой, вдовой Богарне, бывшего председателя Учредительного собрания, которому отрубили голову на площади Нации за четыре дня до падения Робеспьера. Вместе с ними Терезия выслушала Сент-Обена — молодой человек, наряженный так, что фалды едва не волочились по полу, в несчетный раз поведал свою героическую историю, воспев деяния мюскаденов при осаде баррикад; эпопея успела так распухнуть, что начала уже смахивать на «Илиаду». А что, разве Фрерон в «Народном глашатае» не воспел их отвагу и хладнокровие, подобающие истинным республиканцам? Мадам Делормель здесь также присутствовала, но ее бахвальство любовника не занимало, она все это знала наизусть и теперь не отрывала глаз от Барраса, а тот улыбался, мушка из черной тафты шевелилась в уголке его рта. Делормель и Буонапарте тоже пробрались сквозь толпу гостей, чтобы присоединиться к этой компании.
— Заметили, какое на Терезии платье в греческом стиле?
— Только на него и смотрел, — вздохнул околдованный генерал.
— Двенадцать тысяч ливров.
— Прошу прощенья?
— Оно обошлось в двенадцать тысяч ливров.
— Воистину вы знаете цену всему…
— А кто, черт возьми, одолжил эту сумму, если не я?
— Чтобы угодить ей?
— Чтобы угодить Баррасу.
Баррас заметил, что они приближаются, и разом оборвал эпическое повествование Сент-Обена:
— Будь покоен, Делормель, твоя Розали в приятнейшем обществе.
— Наилучшем из всех, виконт.
— Таллита, — сказал Баррас, — ты еще не знакома с генералом Буонапарте…
— А ты и вправду настоящий генерал? — полюбопытствовала она.
— Генерал артиллерии… — пролепетал Буонапарте.
— А с виду не подумаешь!
— Так я же в цивильном…
— Скорее предположила бы, что ты предсказатель, угадываешь судьбу.
— Я и это умею тоже.
— Верно, — подтвердил Баррас. — В Тулоне он гадал по руке женам наших офицеров.
— А на моей руке что ты видишь? — Терезия протянула ему свою ладонь.
— Светский круг…
— Это не ответ!
— Я вижу кровь… Нет, не кровь. Вижу экипаж, красный, как бычья кровь…
— Мою карету знает весь Париж!
— Я вижу… Вижу мужчин… четверых… шестерых… еще других…
— Это ни для кого не тайна! — Терезия рассмеялась.
— Ты замужем, но я вижу другого, он могущественнее и богаче…
— Его имя? — подбодрил Баррас, позабавленный догадкой, что Буонапарте говорит о нем.
— Не знаю. Он пройдет… за ним другой, моложе тебя, и он сделает тебя принцессой…
— А я? — Роза де Богарне протянула ему свою руку. — Я стану принцессой?
Креолка была облачена в тогу. Природа одарила ее матовой кожей и черными с рыжеватым отливом волосами. Ласковая небрежность сквозила в ее голосе и движениях. Буонапарте жаждал обольстить только Терезию, однако на ладонь Розы из вежливости все-таки глянул:
— Принцессой? Но рядом с Баррасом вы уже являетесь ею.
— Обманщик! Скажите мне всю правду.
— Принцессой, без сомнения, со временем… Я вижу замок, может быть, дворец… или два…
— Итак, я стану королевой Франции? — насмешливо спросила Роза.
— Э, почему бы и нет? В наши времена все возможно.
— Терезия, не сходить ли нам к настоящему колдуну, проверить, подтвердит ли он пророчества генерала?
— Да-да, и, если он скажет то же самое, мы от этого совсем разума лишимся.
На эстраду поднялся Тара, он каждый вечер приходил сюда, чтобы исполнять итальянские песни под аккомпанемент Мегюля или Черубини, рондо наподобие «Дитя — любимец дам», а то и непристойные куплеты, имевшие большой успех. Этот напыщенный человечек со вздернутым носом и завитым хохолком, некогда любимый певец королевы Марии-Антуанетты, по-прежнему оставался в большой моде. Желая польстить всеми признанной любовнице Барраса Розе де Богарне, он выбрал простенькую песенку с намеком:
Бутончик розы,
О, ты меня счастливей,
Тебя дарю я Розе,
Что всех цветов красивей,
Бутончик розы!
В противоположном углу гостиной, у самого входа, показался Фрерон в жабо, с треуголкой в руке и перекошенной физиономией, он делал Баррасу какие-то знаки.
— Виконт, — сказал Буонапарте на ухо последнему, — тебя зовет наш друг Фрерон…
