77. ДЖУЛИЯ ДЖОВАННИНИ
Гости разбежались, как мыши с чердака. Все прошмыгнули, один за другим, в кабинет, оттуда в коридор, а потом наружу, на лестничную площадку.
«Мамочка, я молодцом держалась, ты видела? Твоя малышка держалась молодцом… Я их выгнала…» — сказала тогда вслух Джулия. Она знала, что матери тут нет. Я еще не настолько чокнутая. Она знала, что милаямамочка в отпуске в Овиндоли. Но что, разве плохо делать вид, будто она тоже тут, рядом со своей любимой дочкой, отмечает этот прекрасный Новый год?
Как было бы здорово!
Превратили квартиру в свинарник.
Потом она сообразила, что полночь еще не наступила.
Нужно сначала выпить.
Выпить за новую Джулию. За женщину, которая умеет себя поставить. За женщину, которая никому не позволит сесть себе на шею.
Она увидела, что эта плоскогрудая, там, под диваном, приходит в себя. Еле-еле шевелится и что-то мычит. Хнычет вполголоса. Под носом — лужа крови.
Джулия подошла. Несколько мгновений глядела на девицу. Уперла в поясницу руки и пнула ее, не слишком сильно, в бок.
«Эй! Эй! Давай! Проваливай!»
Та подняла голову. Открыла глаза и сблевала.
Все съеденное. Спагетти с мидиями, лосось. Вот они на паркете, который она начистила пару дней назад.
«Посмотри, что ты наделала, идиотка! Мой паркет! А теперь убирай!»
Дебора принялась убирать руками то, что она вытошнила, пытаясь собрать в кучку, и плакала.
«Оставь! Ничего не умеешь. Я сама… Убирайся!» — сказала ей Джулия. И по ее голосу чувствовалось, что она устала и опустошена.
Плоскогрудая поднялась и, держа рукой разбитый нос, рыдая, направилась в коридор. Входная дверь хлопнула. Джулия взяла бутылку шампанского и бокал, из тех, что уцелели. Уселась перед телевизором.
В полной готовности. В полночь она выпьет за новую жизнь.
Три!
Где он? Что с ним? Должно быть, он умер. В носу стоял запах серы вперемешку с запахом крови и котлет. В ушах — взрывы и крики.
Я попал в ад.
Он ничего не помнил. Воспоминания доходили до того момента, когда он решил уйти, и обрывались.
Я встал, сказал, что мне надо идти к маме, и…
Черная дыра.
Ныли все кости, и поэтому он не шевелился. Не открывал глаз. Еле дышал. Он чувствовал себя совершенно обессиленным. Член болел, будто за него долго тянули, пытаясь оторвать.
Ему было холодно, и он стучал зубами.
Давиде понял, что он голый и мокрый. Весь в чем-то вязком и липком, и это «что-то» засыхает в волосах.
А в аду не жарко…
Он попробовал приподнять голову. Немного. Просто чтобы проверить, слушается ли его шея. Шея слушалась. Пальцы сгибались.
Может, он еще жив.
Но где он оказался?
Давиде открыл глаза.
Полутемная комната. Вспышки далеких фейерверков освещали ее иногда красным и синим. В комнате явно случился взрыв. Картины на полу. Окна разбиты. Кругом куски штукатурки.
Он узнал ее.
Это гостиная той ненормальной.
Он ощущал что-то тяжелое у себя на животе. Протянул руку, и оно скатилось на пол рядом с ним.
Он приподнялся на локтях.
И увидел Роберту Пальмьери, то есть куски Роберты Пальмьери. Оторванные ноги в разных частях комнаты. Внутренности на персидском ковре. И дымящееся тело рядом с ним.
Даже Рита Леви-Монтальчини[11], страшный доктор Суботник[12] и травматологический центр «Латина», вместе взятые, не смогли бы ее собрать.
Он с криком вскочил. Заорал, носясь по комнате. И тогда понял. Все понял.
Это он. Он устроил эту бойню. Он сам. Он ее убил и расчленил.
Это не мог быть никто другой. Он безумный убийца-психопат. Он вытеснил из памяти свой ужасный поступок.
С криком «Я ее убил! Я ее убил! Я должен умереть!» он, в чем мать родила, стремглав бросился в окно.
Окно второго этажа. Невысоко.
Он видел Амбру и девочек из «Это не РАИ[13]». Он перед собой, на экране телевизора. Далеко и при этом очень близко.
Ему казалось, что он прямо посреди этой шумной молодежи.
Хорошо бы оказаться там.
Энцо ди Джироламо едва пошевелился, как его пронзила такая боль, что перед глазами поплыли синие круги.
О черт, я умираю…
Кровь безостановочно лилась из раны, и он чувствовал, что у него мокрые трусы, носки и в мокасинах хлюпает.
Он видел сидящую перед телевизором Джулию. Та словно оцепенела. Не двигалась. В руке — бутылка шампанского. Глаза ее смотрели на экран; что там делается, она не замечала.
Энцо не мог расслышать хорошенько, что говорила Амбра. Звуки доходили к нему волнами, как прилив. Он попытался сосредоточиться, но глаза закрывались. Веки были тяжелые, как сломанные жалюзи.
Что говорит Амбра?
Три минуты до полуночи.
Всего три минуты. Всего три.
Со следующего года, клянусь, больше никаких неприятностей. Хочу жить один. По-холостяцки. Хочу переписать отчет, я могу его улучшить…
На экране огромный негр пытался побить рекорд по взрыву пакетов с горячей водой.
Он дул в них. Один за другим. Энцо тоже хотелось попробовать.
Он кашлянул, и дикая боль вспыхнула внутри невыносимым огнем. Настолько невыносимым, что он казался нереальным. Невозможным.
Кровь пошла горлом.
Амбра танцевала. Развязнее, чем обычно. Вокруг негра, продолжавшего взрывать пакеты с водой. И пела: «Клянусь я любить, любить тебя вечно, если ты разлюбишь, я в ад пойду, конечно».
Энцо закрыл глаза.
Белое, и все.
Рыбий Скелет полностью сосредоточился на трудном проходе, ждущем его. Комната закачалась сильнее, чем крейсер в бурном море, но он не обратил внимания.
Мне надо помахать рукой. Сказать: Всем привет! С Новым годом и всего наилучшего. Потом я иду к двери и выхожу. Просто. Просто как нечего делать.
Он закрыл глаза, чтобы его не качало. Глубоко вдохнул. Положил ладонь на ручку кухонной двери. Спокойно.
Ты в полном порядке. Просто надо поздороваться.
Он постарался встать прямо и держать осанку. Сжал ручку.
Он точно знал, что должен делать. Знал, что в состоянии, если соберется, загнать этот галлюциноген, заполнивший его сознание, словно рой обезумевших пчел, в дальний угол мозга, ненадолго, но достаточно, чтобы выдержать этот долбаный экзамен у дерьмовых консьержей.
Нажал на дверную ручку.
Открылась щель, ведущая в яркий свет кухни, к телевизору, включенному на полную громкость, к смеху и болтовне.
Прекрасно. Замечательно. Все в порядке.
Он распахнул дверь настежь, закрыл глаза и пробормотал: «Всем привет! С Новым годом и всего наилучшего!»
Открыл глаза, медленно, и прогнал галлюцинации, крутившиеся перед глазами.
Увиденное заставило его пошатнуться.
Он открыл рот.
Ему показалось, что ноги подломились, как куски гипса от удара молотком. Сердце внутри сжалось, и пришлось ухватиться за дверь, чтобы не упасть.
Перед ним…
…стояла сотня полицейских.
В черной форме лос-анджелесской полиции. Дубинки. Руки на рукоятках пистолетов. С овчарками, которые лают на него. Фуражки со значками. А посреди этой толпы плоскостопых Рыбий Скелет узнал двоих из сериала «Полиция Майами», белого и негра, этих придурков, которые всегда ходят в футболках и бархатных пиджаках. Он даже имен их не помнил. Они направили на него свои «магнумы», держа их обеими руками.
«Наркоту сбываешь, сволочь! Руки вверх. Попытаешься сбежать — получишь шесть пуль в задницу. Вынимай товар!» — заорал на него коротышка со светлыми волосами.
Два!
Марио Чинкуе, консьерж корпуса «Понца», устал.
Он объелся, как свинья. Напился, как верблюд. Весь вечер слушал плоские шутки Черкетти. Даже пробовал смеяться.
А теперь хватит.
Он устал.
Больше всего ему хотелось завалиться в постель. Он ждал, когда пробьет двенадцать, чтобы быстренько выпить и — бегом к себе, вместе с женой, которой, кажется, было гораздо веселее.
Слава богу, оставалось всего две минуты.
«Знаешь, как выяснить, настоящий рубин или нет? Ты подносишь его к маленькому рубинчику, и тот говорит: „Папа!“ Значит, рубин настоящий».
Хватит! Я больше не могу! — подумал Марио и сказал раздраженно:
«Только представьте, что нас завтра ждет. Весь сквер будет сожжен петардами. Куча вещей побросана из окон. На лестницах наблевано. Слышите, что творится снаружи…»
«Господи, Марио! Ты опять за свое. Ни разу не посмотришь на жизнь оптимистически. Расслабься… мы здесь, все довольны, а ты хочешь все испортить…» — сказала госпожа Каруччи, которая готовилась открывать бутылки шампанского.
