С одной очень милой барышней я на пару дней отправился на дачу с намерением вольно попьянствовать и попрактиковаться в маленьких любовных шалостях.
Мы с моей подружкой очень мило проводили время, пока мне в какой-то момент не надоело хлестать водку и валяться в кровати. На меня вдруг что-то нашло. Мой взгляд как бы случайно упал на колоду карт, которая лежала на подоконнике.
Какая-то сила заставила меня встать и взять карты в руки. Я никогда не любил карточных игр. Не знал ни одного карточного фокуса. Но что-то подсказывало мне, что я могу содеять нечто необычное.
Держа карты рубашкой вверх на ладони руки, я принялся — не глядя! — извлекать их без разбора из колоды по одной и, показывая своей подружке, безошибочно называть: "туз бубен, трефовый король, червовый валет, шестерка треф…" И так все карты до последней, ни разу не ошибившись! Когда я назвал последнюю, а это оказалась, разумеется, пиковая дама, моя подружка с криком "Нечистая!.." упала в обморок.
"Интересно, очень интересно, — сказал мой интеллигентный собутыльник, — а вы никогда потом не пытались все это повторить?"
"Пытался, но, увы… — произнес я и в ту же секунду понял, что меня охватывает похожее чувство, как тогда с картами. — Хотите, я сейчас подниму вот того верзилу из-за стола, — сказал я, вроде дурачась и со смехом указывая на угрюмого бритоголового мужчину явно уголовного склада, — он у меня сейчас выйдет из бара и попадет под троллейбус?"
"Хочу, — тоже со смехом воскликнул коварный интеллигент, — хочу, очень даже хочу!"
Смутно сознавая, что это все шутка, я посмотрел на уголовника. Даю голову на отсечение, я его не гипнотизировал. Я даже не знаю, как это делается. Мое тогдашнее состояние трудно поддается описанию. Что-то сходное с одержимостью. Все чувства обострились до предела. Вернее, обнажились. Вот точное слово! Чувства обнажились. И я внутренним зрением как бы провидел, предсказывал для себя ход события.
Хмурый уголовник, сияя нимбом над бритой головой, встал из-за стола и неспешно направился к двери. Мой собеседник смотрел то на меня, то на бритоголового. А тот уже открывал дверь и выходил на тротуар.
Сквозь огромное витринное окно я увидел, как человек шагнул на проезжую часть и остановился. Маленький легковой автомобиль, заскрежетав тормозами и с визгом вильнув, промчался мимо. Человек неподвижно стоял на месте.
А несколько мгновений спустя подлетела кренящаяся назад темная громада троллейбуса. Я услышал омерзительный шлепающий удар человеческого тела о железо, и тут же громко, истерично, безобразно, многоголосо вскричала вся улица.
Все бросились к окну.
Троллейбус, развернутый боком к движению, раскачивал сорванными штангами, напоминая раненного пикадорами быка.
В десятке метров от него, отброшенное страшной силой удара, спиной привалившись к фонарному столбу, на залитом темной кровью асфальте лежало то, что еще мгновение назад было большим, сильным человеческим телом.
Теперь эта бесформенная гора мяса, оплывающая дымящейся кровью, в клочьях одежды, из которой торчали белоснежные страшные кости, — вызывала чувство отчуждающего ужаса.
Хмель разом вылетел у меня из головы.
"Чистая работа! — с уважением разглядывая меня, проговорил мнимый интеллигент. — Чистая работа, заслуживающая всяческого одобрения".
Не расплатившись, я пулей вылетел из бара.
Вот и прикиньте, убийство это или несчастный случай?
Забыл сказать, что перед тем, как толкнуть бритоголового под троллейбус, я его сглазил. Это я теперь понимаю, что сглазил. А тогда… Тогда я — не знаю почему? — подумал про себя: "Этот человек не встанет из-за стола (хотя знал, что встанет), не выйдет так внезапно на улицу (хотя знал, что выйдет), не шагнет безрассудно на мостовую (хотя знал, что шагнет), не попадет под троллейбус (хотя знал, — попадет!). И, видимо, эта неопределенность создавала тот фон, на котором разгулялся мой сатанинский дар.
…Месяца два назад мне позвонил некто, назвавшийся старым знакомым из бара. Я сразу понял, кто это. Он звонил многократно, и каждый раз я бросал трубку. Он не сердился и был настойчиво вежлив, несмотря на мой мат. Наконец, я сказал, что готов его выслушать.
"Я звоню, — начал он степенно, — по поручению одного очень влиятельного человека, который пока не считает нужным раскрывать свое инкогнито. По его мнению, вы можете принести огромную пользу обществу, и ваши способности будут востребованы и по достоинству оценены".
Когда я поинтересовался, кем они будут востребованы и кем будут оценены, он, помедлив, ответил, что в нашей стране, великой и несчастной России, есть силы, которым очень скоро понадобится помощь таких необычайно одаренных людей, как я.
Я вспомнил лагерную "феню", которой набрался в пивных от старых урок, и послал своего собеседника так далеко, что тот на какое-то время потерял дар речи.
Я слышал, как он злобно дышит в трубку. Потом он пришел в себя и принялся кричать, что найдет возможность изменить мое отношение к проблеме, которая волнует его влиятельных друзей.
В свою очередь я терпеливо объяснил ему, что, обладая известными ему способностями, могу без труда затолкать под троллейбус не только его самого, но и его влиятельных друзей вместе со всеми их родственниками, знакомыми и сослуживцами. И добавил, что если он позвонит еще раз, я тотчас же приступлю к осуществлению этой заманчивой идеи.
"Троллейбусов не хватит, — со злостью проскрипел фальшивый интеллигент. И с угрозой добавил: — Поверьте, у нас найдется немало способов…"
Я положил трубку. Больше он мне не звонил. Об угрозе я не забывал. Но страх перед ней со временем как-то ослаб и не мучил меня так остро, как поначалу.
А потом были Сан-Бенедетто, Венеция… Дина…
И все же я понимал, что в моем мирном отъезде с красивой девушкой за границу было что-то от неосознанного желания избавиться от опасности. Была опасность, была… Я ее чувствовал кожей.
…Однако вернемся к письму моего дорогого друга.
— Что-нибудь серьезное? — осторожно спросила Дина.
— Нет. Очередной закидон Юрка, — ответил я. — У него запой. Если не веришь, спроси Алекса.
Дина вопросительно взглянула на Алекса.
— Да, запой. И не просто запой. Белая горячка, — уверенно подтвердил тот, распуская нижнюю губу.
Наступило молчание. Дина апатично разглядывала речные трамвайчики, которые, как обыкновенные городские автобусы, приставали и отходили от пристани на другой стороне Большого канала, и что-то мурлыкала себе под нос.
Алекс не сводил ненавистного взгляда со стакана с апельсиновым соком. Его рука покоилась на ручке стоящей рядом плетеной корзины.
— Что это вы замолчали?.. — наконец нарушила молчание Дина.
— Какой разговор… без спиртного, — сокрушенно сказал Алекс. Похоже, он вдруг начал сознавать, что, лишив себя удовольствия выпивать, он не рассчитал силы.
Было видно, что он растерян. Он не знал, как себя вести в постоянно возникающих новых мизансценах. Во времени появились пустоты, которые он раньше не замечал и которые он теперь не знал чем заполнить. Раньше-то он знал…
Прежде все было привычно и понятно. Уважительное наклонение бутылки, бульканье драгоценной жидкости, торжественное произнесение тоста, — можно и без тоста, — выдох, опрокидывание содержимого стакана в пылающую страстным огнем утробу, кряканье, щелканье пальцами в воздухе, сладостный вздох (не вздох — песня!), поиски закуски в виде кильки пряного посола или горбушки черного хлеба.
А потом!.. Потом приходит возвышающее разум и душу наслаждение, которое берет свое начало в какой-то особой точке, отвечающей в человеческом теле за чувство неземного блаженства и расположенной где-то в таинственных глубинах желудка; и скоро оно, это ниспосланное нам на горе и счастье наслаждение, благодатными, нежными, пламенеющими потоками разливается по всему возрождающемуся к новой жизни телу!
И разговоры, разговоры, разговоры… Дымок сигареты… Повторим?..
Многозначительные паузы… Расширенные от положительных эмоций зрачки… Повторим?.. Ты меня уважаешь? Еще более многозначительные паузы. Повторим?..
Паузы становятся бесконечно многозначительными из-за постоянно нарастающей продолжительности… Осоловелые взгляды, устремленные в вечность.
А как плавно, надолго замирая, текла мудрая неторопливая беседа!
