В тот же самый год Мария Тереза фон Парадис дала концерт в Париже; ее называли в ту пору совершенно слепой пианисткой. Насколько нам известно, никакие контакты между Мейснером и девицей фон Парадис не возобновлялись.
Он не делал никаких попыток оправдаться перед Марией.
— Добрая воля переменчива, — пытался он ей объяснить. — Она снашивается, пропадает. Некоторым людям, например великому Парацельсу, удавалось, словно бы накапливать свою способность к визионерству, употребляя ее только для важных целей. Моя способность износилась, почти пропала. Она исчезла или притаилась, и я провалился на самое дно, где никакое визионерство существовать не может.
Ты должна это понять, — настойчиво говорит он, — ты не должна судить обо мне как о единой личности. Я многолик. И вот я решаю подняться со дна, и я поднимаюсь, и тогда от прежнего не остается следа.
Ты понимаешь меня? Вот с кем ты сейчас имеешь дело — с тем, кто начинает сначала.
Ты понимаешь меня? Ты мне веришь?
— Может быть, — говорит она. — Не вполне, но может быть.
— Это придет, — говорит он, поглаживая ее руку. — Я не облегчаю тебе путь. Я просто пытаюсь научить тебя верить, понимать, что надо верить, чтобы не упасть. Ты должна мне верить. Я не шарлатан.
— В это я верю, — говорит она.
— Тогда ты должна сделать выбор: должна решиться смотреть на меня как на спасителя, — спокойно говорит он. — Проникнись этим. И храни в себе.
— Не знаю, смогу ли я, — говорит она.
— Сможешь, — говорит он. — Сможешь. И хочешь.
— Думаю, у меня получится, — говорит он позднее Зелингеру. — Думаю, что да.
Но в протоколе Зелингера именно в этом месте появляется нотка недоверия. Он пишет, что его одолевают сомнения. Он не ожидал, что лечение так затянется, ведь результата все еще нет.
«Я не могу показаться на улице, — пишет он. — Все на меня оглядываются. Похоже, всем все известно».
Лечение каждый раз продолжается час. Побочных явлений в виде болей, появляющихся при магнетизации у других пациентов, в этом случае не наблюдается. На каждом сеансе Мария спокойно засыпает и так же спокойно просыпается. Повязки с нее теперь не снимают никогда — белая полоска в сумраке.
Наверно, он рассказывал ей об окружающем мире.
— Ты думаешь, он все такой же, — говорит он. — И ошибаешься. Изменилось все. Ты укрылась в своей тьме, спряталась в своей музыке, но снаружи все изменилось. Скоро тебе надо будет решиться выйти наружу. Мужество обрести труднее всего, но тебе скоро придется быть очень мужественной. Ты прекрасно играешь на своем фортепиано, но мир еще прекраснее. И ты должна решиться увидеть, как он прекрасен.
— Дело не в страхе, — говорит она тогда. — Я была довольна своей жизнью. Мне было хорошо с отцом.
— Ты знаешь, что лжешь. Ты думала, что тебе хорошо. Ты спряталась за самоё себя. Ты играла свои менуэты, регулярно исповедовалась и считала, что довольна жизнью, но ты не должна быть довольной. Ты должна сотворить фантастический образ, совершить неслыханный подвиг, ощутить восторг.
— Я не понимаю, что вы хотите мне дать, — шепчет она.
— Мгновение, секунду, миг, когда ты вырвешься из самой себя. Вот что я хочу тебе дать. Фантастическое зрелище освобождения. Оно уже доступно тебе. Ты уже можешь его достичь.
— Я доверяю вам, — говорит она.
— Это хорошо, — жестко говорит он, — но и этого недостаточно. Доверие помогает только на малом отрезке пути. Потом ты должна черпать из собственного восторга. Я исчезну, но ты останешься. Я даю тебе освобождение и экстаз, но потом ты должна встать на собственные ноги. Ты увидишь грязь на улицах, кричащих детей и все окружающее убожество, и, однако, всего этого видеть не будешь. Этому я тебя научу.
— У меня, наверно, не хватит сил, — говорит она. — Вы переоценили мои силы.
— Нет, не переоценил. Ты уже готова, скоро будешь готова. И ты сама это знаешь.
— А лечение? Неужели оно и вправду вернет мне глаза?
Она была очень взволнована. Пальцы задвигались, переплетаясь друг с другом, и, вероятно, стали влажными.
— Сейчас я приступлю к лечению, и ты, как обычно, заснешь. В этом сне придет исцеление. Я начинаю свои поглаживания, и твой флюид приходит в равновесие. Заболевание твоих глаз зависит от этого флюида. Таким образом, твои глаза излечатся. Когда я тебя разбужу, ты прозреешь. Ты переживешь это прозрение как триумф, триумф, противоречащий рассудку, и восторг твой будет безграничен. Ты прозреешь.
Она долго медлила, прежде чем задать следующий вопрос. К тому времени ее возбуждение утихло, и она опять лежала спокойно. Казалось, она совершенно расслабилась.
— Вы упоминали о паутине, — наконец проговорила она, — о паутине, которая скрывает. Я не совсем понимаю, как одно связано с другим.
— Паутина — это я, — говорит он тогда; он очень устал, час уже поздний. — И я — дыра в паутине, которая дает увидеть, что лежит за ней, и я — сверкающие водяные капли. Я все. И ты должна использовать меня.
— Да, — говорит она. — Вы можете использовать меня. Я готова.
В комнату пригласили свидетелей: двух городских врачей и торговца из Ростока, проездом оказавшегося в Зеефонде. Тут же находился Зелингер, а также Мейснер. Девушка лежала на кровати совершенно спокойно, силы ее почти иссякли.
— Сейчас я буду магнетизировать ее в последний раз, — сказал Мейснер.
Он подошел и склонился над нею. Свидетели, которых было четверо, включая Зелингера, стояли метрах в трех позади него; только торговец чуть ближе. Они видели, как шевелятся губы Мейснера, и смогли уловить отдельные слова, но не все.
Впоследствии девушка пересказала их.
— Сегодня последний сеанс, — говорил ей Мейснер. — Твои глаза вылечены, и сегодняшний сеанс должен устранить последнюю пленку, которая еще затуманивает твой взгляд. Когда я сниму повязку, ты прозреешь. И первое, что ты увидишь, будет мое лицо. Когда ты его увидишь, ты должна сделать знак, указав на меня. Потом ты увидишь остальных. Ты покажешь, какая ты мужественная, — ты увидишь все. Когда я разбужу тебя, ты познаешь все то, что до сих пор было скрыто. И избавишься от своей слепоты. Понимаешь?
— Да, — ответила она.
А свидетелям он сказал:
— Когда она меня увидит, она укажет на меня рукой. Это будет знак того, что лечение прошло успешно.
После этого Мейснер положил правую руку на живот девушки. А левой несколько раз провел по ее лицу снизу вверх. Он проделал это очень медленно.
Постепенно ее лицо разгладилось. Дыхание стало ровнее.
— Она спит, — сказал Мейснер. Они сели на стулья вокруг ее кровати. Было около шести часов вечера, но еще совсем светло. И все же в комнате горела лампа. Никто не произнес ни слова. Так должно было продолжаться около часа.
Девушка спала спокойным, глубоким сном. Она ни разу не шевельнулась, словно была без сознания.
Потом Мейснер разбудил ее обычным способом. Не прикасаясь к ее телу, он сделал несколько движений рукой на расстоянии пяти-шести сантиметров от ее лица. Девушка беспокойно зашевелилась и выказала признаки пробуждения. Тогда Мейснер просунул руку ей под голову и, развязав завязанную узлом повязку, снял ее. От тугой повязки на висках девушки остались красные полоски.
Девушка лежала с закрытыми глазами.
Мейснер сделал еще несколько движений руками, потом отступил назад. Через минуту-другую Мария медленно моргнула. Потом открыла глаза, глядя в пространство. Мейснер стоял под углом сорок пять градусов к вертикальной оси кровати. Зелингер невольно посмотрел на него. На лице магнетизера было сосредоточенное, напряженное выражение.
Девушка медленно приподнялась. Теперь они видели ее, все, кто там находился: врачи, торговец кожей, отец, сам Мейснер. Она смотрела прямо перед собой, она увидела Мейснера, почти неприметно повернулась в его сторону, подняла руку и указала на него, и сказать им было нечего.
Дневник Клауса Зелингера с 1 по 22 ноября 1793 года1 ноября
Смятение еще не улеглось. Вчера заходил Штайнер; он оставался очень недолго, сказал, что с дочерью встречаться не хочет. Спросил, правду ли говорят, будто она прозрела.
Я ответил: «Да».
Он молча посмотрел на меня и вышел, не сказав ни слова. Я беспокоюсь за него. Как ни странно, он заметно подавлен. Я полагаю, чудо сокрушило его вселенную.
Глаза Марии пока еще очень чувствительны к свету. Ей пока еще следует оставаться в полутемной комнате. Я безотлучно рядом с ней.
Говорят, по городу ходят самые невероятные слухи. Будто бы через закрытое окно влетел конусообразный пучок света, ударивший в лицо Марии. Она будто бы вскрикнула и без чувств упала на руки Мейснера. А когда потом открыла глаза, увидела не только всех, кто находился в комнате, но обрела способность видеть сквозь стены, видеть все, что творится в городе.
