— И вообще, и вообще, и вообще. Зачем он меня сюда привез? Для тебя.
Билла это нисколько не утешило. Ему хотелось верить, что слова просто так слетели у нее с языка и она, как обычно, сама не поняла, что сказала. Но вдруг она в это верит. Вдруг так и есть. Хорошенькое дело: Билл воображает, будто предал Скотта, а тот все подстроил с самого начала.
Его член танцевал в ее руке.
— По-моему, пора перейти к соитию.
— Да, детка, — сказал Билл.
Подойдя к комоду, она достала из среднего ящика маленький пакетик. Вытащила один презерватив. Вернувшись к кровати, села в ногах у Билла, приступила к облачению.
— Кого ты оберегаешь, себя или меня?
— Теперь это норма.
Он подметил, как поглощена она этим занятием, как ловко действует тонкими пальцами, старается, чтобы получилось мастерски, — серьезная девочка, одевающая куклу.
Войдя в мансарду, Скотт замешкался, начал осматриваться. Длинное помещение, вдоль стен — череда опор. В потолке — окно, под ним натянут большой кусок полиэтилена — от протечек. Брита петляла по квартире, зажигая свет. Отгороженный угол, служащий кухней и столовой, полупотайная ниша-кладовка с полками и ящичками. Скотт шел за Бритой по пятам. По дороге выключил две лампы. Диван и несколько кресел, составленные в кружок. Дальше — лаборатория с темными шторами на дверях. В южных окнах четко вырисовываются на фоне ночного неба башни ВТЦ, массивные-массивные, близкие-близкие. Воплощение глагола "нависать" во всей его несокрушимой и грозной мощи.
— Странники заслужили чай. Сейчас поставлю.
— Наконец-то я почувствовал, что повидал Нью-Йорк изнутри и снаружи — не сходя с места, прямо через окно.
— Когда дождь идет снаружи, он и сюда заходит.
— Брита, любые неудобства…
— Квартиры такого типа есть и побольше. Но мне теперь и эта не по карману. И миллионоэтажки все время перед глазами.
— У одной наверху антенна.
— Это самец.
— Чай — как раз то, что нужно, спасибо.
На кухне она стала доставать из шкафов и ящиков посуду, неспешно брала и ставила на стол с ощущением, будто не была здесь месяц, даже полтора; чувство "Вот я и дома" захлестнуло ее с головой. Эти чашки и ложки помогают осознать, что ты жива и невредима, отвоевывают тебя у перистых следов реактивных самолетов, у механики перемещений в пространстве. Она так устала, что почти слышала свое изнеможение, слышала, как дребезжат кости; приходилось все время себя одергивать, напоминая, что поездка не продлилась и двух суток. Скотт задержался в дальнем углу у столика с журналами, рассматривая обложки, почти машинально их комментируя.
По зданию разносился грохот движущегося лифта; старая железная дверь, покрашенная зеленой краской, то и дело со звоном захлопывалась в ночи.
Они попили чаю.
— Чем этот город уникален — у людей здесь нет и быть не может насиженных мест. Семеро тайных королей владеют всем, что здесь есть, и переставляют нас по доске. Людей выметают на улицу — квадратные ярды нужны владельцам. Потом людей выметают с улицы — у воздуха, которым они дышат, нашелся хозяин. Небо вместе с воздухом продается и покупается, а на тротуарах, в коробках — утрамбованные тела. Но и коробки попадают под метлу.
— Любите преувеличивать.
— Я преувеличиваю, чтобы не сдохнуть. В том - то и весь смысл Нью-Йорка. Я обожаю этот город, целиком ему доверяю, но знаю: как только злость меня отпустит, я пропаду.
Скотт сказал:
— Я обычно обедал один. И стыдился этого. Ладно бы просто один — но еще и стоя. Вот неразрешимая загадка нашего времени: мы готовы есть стоя. Я обедал стоя, чтобы острее чувствовать свою анонимность, чтобы не забывать: я живу в мегаполисе. Сотни тысяч людей обедают поодиночке. Едят поодиночке, ходят поодиночке, разговаривают сами с собой на улице, произнося глубокомысленные и зловещие монологи, точно святые в кольце бесов-искусителей.
— Я очень хочу спать, — сказала Брита.
— А мне пока неохота садиться за руль.
— Скотт, вы же шофер.
— По-моему, я сейчас не смогу и пятнадцати футов проехать.
Он встал и выключил еще одну лампу.
На востоке завыли сирены.
Потом он сел рядом с ней на диван. Наклонился, прикоснулся ладонью к ее щеке. Она смотрела в потолочное окно: по стеклу пробежала мышь. У Бриты была теория, что от сирен мыши теряют рассудок.
Она сказала:
— В некоторых закусочных, где едят стоя, тебя заставляют упираться взглядом в зеркало. Абсолютный контроль над реакцией человека, вроде тюрьмы для потребителей. От тебя до зеркала буквально несколько дюймов, его все время задеваешь, пытаясь донести кусок до рта.
— Зеркало — мера безопасности. Заслон. Помогает укрыться. На первом плане ты один как перст, но в то же самое время ты часть роя, беспокойного многоголового слизняка, нависающего над твоим крохотным лицом. Билл не понимает, как сильна у людей потребность раствориться, потерять свое "я" в чем-то, что больше тебя. Идея массовых бракосочетаний в том, что выжить мы сможем лишь как сообщество, а не как одиночки, пытающиеся укротить целый легион своевольных сил. Массовый межрасовый брак. Цветные обращают белых в истинную веру. Всякая революционная идея предполагает риск и переворот. Я знаю все недостатки системы Муна, но в теоретическом плане это смелое, пророческое учение. Попробуйте подумать о будущем — сами обнаружите, какое вас охватит уныние. Что ни новость, то дурная. Если наши запросы и потребности будут шириться, если мы будем прыгать выше головы, тянуть загребущие руки к чему ни попадя — нам не выжить.
— Кстати, о будущем.
— Неужели вы меня выпроводите на улицы этого города?
— Мне нужно поспать, заглушить шум в голове. Такое ощущение, что вас троих я знаю уже много лет и чертовски от этого устала.
Они сидели в темноте, вдали от единственной включенной лампы — тусклого светильника над плитой.
— Мы слишком далеко забрались в космос, чтобы настаивать на различиях между нами. Как те люди на Великой стене — помните, вы говорили, мужчина и женщина идут через весь Китай навстречу друг другу. И смысл вовсе не в том, чтобы взглянуть новыми глазами на планету. Новыми глазами нужно взглянуть на людей. Мы видим их из космоса, где пол и внешность ничего не значат, где имена ничего не значат. Мы научились смотреть на себя сверху, не меняя ракурса, словно из космоса, с точки зрения запущенной на орбиту камеры. Мало того, смотреть словно бы с Луны. Мы все лунатики, а если нет, должны на них выучиться.
Она услышала, как в очередной раз грохнула дверь лифта. Глаза у нее были закрыты. Но она не спала — зато Скотт задремал. Обнаружив это, она осторожно поднялась, накрыла его одеялом. Потом направилась в другой конец мансарды, миновала кухню, забралась по лесенке на антресоли, на свою кровать.
Сняв только кроссовки, не раздеваясь легла на спину. Спать внезапно расхотелось. Появилась кошка, уселась у локтя, уставилась на хозяйку. С улицы доносились крики, ночные серенады, последнее время звучащие в любой час; там мальчишки, справляющие нужду на тела спящих, там женщина, которая живет в пакетах для мусора, использует их как одежду и спальный мешок, никогда не расстается с огромным пластиковым пакетом, набитым пакетиками поменьше. И теперь ветер, дующий с реки, доносил до Бриты голос этой женщины — одну из множества трескучих радиопомех в ночи.
Скоро в ее голове начал заново, точно фильм, прокручиваться проделанный путь, нитка, на которую нанизано несколько часов жизни. Странно лежать, забившись в укромный угол, и в то же самое время ощущать кинетическую энергию движения, слышать свист воздуха, обтекающего капот. Память тела, пульсирующая под кожей. Презрительно выгнув лунным полумесяцем спину, переступила через ее локоть кошка лунной масти. Брита услышала с улицы завывание автомобильной сигнализации. Автоматически заданная последовательность звуковых сигналов — в ее разум опять поступает команда "Опасность". Сплошные команды, сплошная закодированная информация, все на свете имеет второй, зашифрованный смысл — возьми да разгадай. Выбирай, которому из кризисов верить. А ей надо бы разгадать шифр собственной души — иначе не вынести даже самого ординарного дня. Брита схватила кошку, усадила к себе на грудь. И подумала о своем теле, — подумала, что оно помешалось на обороне, истосковалось по былой уверенности. Оно хочет стать укрытием от законов мироздания, от натиска всего, что снаружи. Любовь, прикосновения — к сладости всего этого теперь примешалась задумчивая печаль. По сексу тоскуешь всегда, даже непосредственно во время акта. Потому что он как вызов разрушительной работе времени. Потому что его внешняя сторона — эта вышивка страхом по позору — у всех на виду. Она предпочитала, чтобы ее тело продолжало оставаться тайной, не оскверненной запоздалым сожалением и противоречивыми чувствами. Из суеверия не хотела выкладывать врачам все подробности. Боялась, что они захватят власть над ее телом, дадут имена всем пораженным органам, произнесут вслух все устрашающие слова. Очень долго она лежала с закрытыми глазами, пытаясь погрузиться в сон. Потом погладила кошку и ощутила под рукой свое детство. В одном прикосновении — все целиком, все такое же, как прежде, перетекло без остатка из ушедших летних дней, старых домов, полей в реку ее руки.
