На усиление должен был еще явиться туда мой приятель поэт Нечволода, фамилию которого перекраивали в афишах всякий раз на свой аршин, что вызывало у Володи скрытую обиду.
– Привет! – сказал Володя, поджидая меня возле перекрестка улиц Холодильной и Республики, сияя новым в крупную клетку пальто и не менее шикарным дипломатом.
– Привет! – сказал я, отвечая на рукопожатие, чуть не уронив в грязь папку, из которой лохматилась, обернутая местной газетой, рукопись. – Двинули. А то как бы не опоздать.
– А куда?
– А я знаю?
– Я только – из Бюро, сказали КБУ, ориентиры дали, – и Нечволода начал вспоминать улицу…
С полчаса блуждали по предполагаемой улице, прыгали через лужи и колдобины, выпархивая из-под буферов летящего транспорта. Стояла весна. Апрель. И было еще зябко. Мы бросались ко всякой добропорядочной вывеске у парадного входа учреждений, изучали их до последней буковки, но-тщетно. Наконец остановили пожилого гражданина с тросточкой, во взоре которого, как нам показалось, не отражалась суета и гонка быстробегущей жизни и почуявшей весну толпы. И гражданин объяснил.
– Вы рядом, ребята, кружите. Вон тополя, видите?
– Видим.
– Шагайте вдоль заборчика, никуда не сворачивайте, прямо – и упретесь.
Я посмотрел на Нечволоду, Нечволода на меня. И мы пошли вдоль заборчика.
– Ты куда меня ведешь? – спросил он, пугливо косясь на могильные кресты среди тополей.
– А ты куда? – засомневался и я, разглядев впереди старушку с траурным погребальным венком.
– Слушай, я не пойду. Там же похоронная контора! – сказал Нечволода и решительно остановился.
– Ну, контора… Какая теперь разница, там же ждут! – во мне запробуждалось наследственное упрямство.
– Тебе хорошо, – непонятно на что намекнул Нечволода.
– Еще бы, во как хорошо! – меня уже разбирала досада на него, хотя и самому захотелось повернуть оглобли, пропади оно все пропадом… – Пошли, пошли, – я потянул его за рукав блистательного пальто, на котором темнели уже дробинки засыхающих брызг.
Впереди вдруг грянул похоронный марш, но после первых музыкальных аккордов музыка пошла вразнобой, смолкла, лишь один кларнет, поигравший долее других инструментов, вознес над вершинами тополей и кленов слезливую колеблющуюся мелодию. Музыканты, наверное, просто пробовали трубы.
У ворот заведения, где кучковались трубачи, голубело такси: кто-то спешил с последним шиком проводить в мир иной своего ближнего.
С тяжелым сердцем, но уже не столь унылые – поскольку увидели живой народ, стали мы подниматься на крылечко домика, в двери которого, опередив нас, проник запаренный мужичок.
– Парни, – окликнул нас один из трубачей, – музыку заказывать будете?
– Ты будешь заказывать? – спросил я Нечволоду.
– Иди-ка ты, знаешь!..
– Не-ет, не будем! – крикнул я музыканту.
– А то мы пока тут… Если надо…
Музыкант продул мундштук, высморкался и отвернулся к товарищам, проблеснув медной трубой.
Мужичок, что опередил нас на крыльце, уже о чем-то спорил с женщиной, которая сидела за столом у перегородки, отделяющую прихожую от рабочей части комнаты, где желтело еще два. занятых дородными женщинами, стола. Мы ждали, пока женщина и мужичок договорятся. Тут одна из женщин извлекла откуда-то целлофановый пакет, поднялись с возгласами две другие сотрудницы и, будто нас нет, принялись растягивать и примерять магазинную обновку подруги.
– Дома нельзя примерить! – не вытерпел мужичок.
– Чё вы ждете? – огрызнулась женщина. – Я же вам русским языком сказала: гробов вашего размера нет пока. Надо заказывать, а заказ выполнят не раньше завтрашнего утра.
– Вы не грубите! – возмутился мужичок.
– Я не грублю, – сказал женщина, вернувшись за стол.
Мужичок поискал сочувствия у нас:
– Везде волокита, даже тут! Похоронить как следует не дадут!
Мы согласно покивали, с трудом переваривая жуткий диалог.
– Хорошо, – мягче сказала женщина. – Давайте паспорт, я выпишу пока вам свидетельство о смерти, а вы ступайте к столяру и договаривайтесь сами, если уж так не терпится.
– Да я-то потерплю, – повеселел мужичок. – Покойницу надо обряжать, все сроки кончились, – и он, выложив документ, проворно скрылся в боковой двери.
Нечволода отвернулся, заслонился моей спиной, кропотливо изучая прейскурант похоронных услуг, будто ему и забот нет, как изучать этот угрюмый документ.
– Ну? – нетерпеливо проговорила сотрудница, вопросительно глянув на меня. Я постарался решительней воспрянуть духом, но видимо, не получилось, и она посмотрела на меня жалостливо. Вы, кажется, второй раз сегодня? Постойте, я проверю…
– Нет, нет… Не надо! – интонация моего голоса, наверное, произвела впечатление и женщина оставила свою скорбную картотеку. – Мы на встречу с вашим коллективом…
– А-а, поэты! Лекцию читать? Проходите, проходите к заведующему… Мы знаем, знаем!
В груди немножко отпустило.
В лице заведующего ожидал я увидеть мрачноватого героя «Божественной комедии» Данте, перевозившего через Лету тела и души усопших, но, напротив, он показался человеком общительным и бодрым.
– Лекторы – бывали! Поэты? – задумался заведующий. – Вы первые. Но поэтов у нас любят, – поспешил он заверить. – Любят!
Нечволоду заметно передернуло, а мне, коль товарищ мой этак безобидно сбагрил на меня все организационные хлопоты, с серьезной миной приходилось изображать интерес и внимание.
Заведующий, как это принято на предприятиях и в учреждениях при встрече дорогих гостей, рассказывал о трудовых успехах своего передового коллектива.
– Ну, а у вас, – неосторожно полюбопытствовал я, кивнув на наглядную агитацию (за что тут агитируют, непонятно!), которая занимала полстены узкого, похожего на склеп кабинета, – простите, учреждение не совсем обычное, и соревнование существует? – я поостерегся сказать – «социалистическое».
– А ка-а-ак же! – широко улыбнулся собеседник. – Существует!
Мне показалось, что где-то внутри, про себя, может быть, он иронизирует над нами – ситуация, прямо сказать, обоюдно не рядовая. Но нет, начальство говорило на полном серьезе.
Вот, скажем, изготовление гробов…
Меня обдало жаром и я натужно проглотил слюну.
– Хотя нет. Пример не показательный… Неподвозка пиломатериалов, отсутствие добротной сосны… то, другое… Вот изготовление венков! Да вы туда сейчас идете… Сами убедитесь, женщины на высоте трудятся. Несколько человек удостоены звания ударников.
– Коммунистического труда? – не высидел Нечволода.
– Да. Как положено. Что тут…
Новый прилив красноречия заведующего гробовой конторой прервал телефонный звонок.
– Хорошо. Буду, – сказал он в трубку. – Ребята, я извиняюсь, надо срочно по делу, так что представить вас не смогу. Вы сами уж пройдите в цех, ну и прямо на рабочем месте побеседуйте с людьми. Так, чтоб, ну… сами понимаете!
Он подмигнул, кинул на голову кепку и быстро исчез.
Я посмотрел на Нечволоду, Нечволода посмотрел на меня.
– В гробу я видел это дело! – сказал Нечволода.
– А я?.. Нет, пошли, пошли…
Во дворе, образуя длинный узкий коридор, тянулся ряд добротных из огнеупорного кирпича построек под общей крышей. По архитектуре они напоминали городок кооперативных гаражей, что строят в нашем микрорайоне на неудобях, стараясь сэкономить каждый метр отведенной площади. Тяжелые ворота были пронумерованы и наглухо заперты, и эта основательность и монолитность построек, строгий их вид, внушали невольный утробный холодок – бог весть, что там находится за массивными их стенами.
Наконец, заметив в одних из ворот узкую щель, мы протиснулись во внутрь. В помещении недавно тесали камень, оседала гранитная пыль. Готовое четырехугольное надгробие из черного полированного мрамора сверкало бронзовой гравировкой. Другое надгробие в виде христианского креста, недотёсанное, лежало у противоположной стены. На нем сидел рабочий, припивал из бутылки кефир, откусывал от батона. Я посмотрел надпись на перекладине креста, потому что неравнодушен ко всяким оттиснутым литерам, будь то стихи или объявление на столбе о потерявшейся болонке. «Дорогому…» – продолжение надписи заслонял внушительный тазобедренный остов каменотеса.
– Извините, как пройти в цех венков?
Каменотес только что отхватил от батона, завращал глазами, поперхнулся, как сквозь вату, произнес нечленораздельное. Пришлось переспросить.
– Пуба! – что значило, видимо, «туда», и я проследил за направлением его перста.
Указующий перст обозначил верное направление, и через два десятка шагов мы чуть ли не уперлись головами в крышку гроба, прислоненного в наклон к стене. Крышка была длинной, точней, высокой, домовито пахла свежей стружкой. На расширенной её части пестрело, аккуратно пришпиленное кнопками, объявление о «лекции», то бишь о нашем выступлении. Фамилия Нечволоды была переделана в Мечволоту, но не отозвалась в моем товарище привычными веселостью или негодованием. Он, кажется, приготовился ко всему! Я искоса наблюдал, как тихо деревенеют его скулы и становятся непроницаемыми глаза под низко сдвинутой на брови респектабельной шляпой.
