Мы стоим в Сумкинском затоне под Тобольском. Оснащаемся для прохода во льдах Великого Северного морского пути. Слесаря с тюменского завода докручивают гайки, командированные сюда маляры, докрашивают то, что не докрасили на стапеле перед спуском несамоходного судна на воду. Речные буксировщики потянут нас до Мыса Каменного в Обской губе. Туда придет морской буксир из Мурманска в сопровождении спасательного судна. Придет на наш борт и профессиональная палубная команда мореманов во главе с опытным капитаном дальнего плавания. Путь наш во льдах Ледовитого океана будет нелегок и непредсказуем.
Об этом я говорю знакомым поэтам, нагрянувшим на последний свой праздник в Тобольский кремль. С эстрадной, сооруженной из досок, площадки, как и в прежние лета, звучат пафосные речи и читаются стихи. Выход на народ, как и прежде, доверяется не всем, наиболее знаковым фигурам. Вот выступил официальный поэт и государственный песенник Роберт Рождественский. Сошел по ступеням на травяную поляну и в обережении четырех милиционеров идет к поджидающей его черной «Волге». За поэтом кидается группа собирателей автографов, но милиция их отгоняет – без церемоний. Роберта Ивановича куда-то отвозят: явно не в простую гостиницу «Сибирь», где временно обитает большинство рядового литературного люда.
В сторонке, в окружении нескольких женщин, легендарная наша военная «сестричка» Юлия Друнина. Киваем друг другу, как прошлогодние знакомые. Да, прошлым летом, на этой же поляне, я брал у Юлии Владимировны интервью для газеты. Спросил тогда: успела ли она написать новое, тюменское? Ответила: «Коля, вы сами поэт, понимаете, что сразу это, так вот, не делается!» Понимаю. Конечно. Ведь и те знаменитые свои строки она написала уже в мирное время: «Я только раз видала рукопашный, раз наяву, а тысячу во сне…Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне».
Пройдет еще полтора десятка лет и Друнина напишет последнее. Отчаянное, горькое, страшное. И предельно честное поэтическое: «Как летит под откос Россия, не могу, не хочу смотреть!».
Не могу. Захлопнет дверцы своей машины и пустит в её кабину смертельные выхлопы включенного мотора…
Я здесь – в послеобеденном и предвечернем увольнении с нашего «Северного сияния-04». Да, на этот раз у нас с литературной братией – разные маршруты. Им праздновать, читать народу стихи, говорить высокие речи о значении литературы в построении коммунистического общества, сидеть на богатых банкетах, вздымать быстро забываемые тосты под звон хрустальных фужеров, мне – штормовать и проламываться через поля обширных паковых льдов.
Я знаю, что привезу и из этого плавания новые впечатления, в чем-то они отразятся, во что-то они выльются. Скажем, в повесть «Арктический экзамен». Экзамен этот наш экипаж и весь караван судов, включая атомные ледоколы, выдержит с честью, как и положено советским морякам.
В этом я почти уверен, распрощавшись возле белых стен Тобольского кремля с литературной компанией, которой завтра поутру отправляться «праздновать» и набираться впечатлений все по тем же маршрутам – «нефть», «газ», «рыба», «лес», «южный»…
А мне сейчас околичными травяными полянами, под тускло мерцающей иртышской луной, добираться в Сумкинский затон на свой «пароход», там надо спуститься в трюмную кладовую за курганской тушёнкой (основной и главный наш продукт), приготовить к чистке ведерко тюменской картошки, чтоб с восходом солнышка сгундарить, как в деревне нашей говорят, очередной завтрак для боевого экипажа.
Никто этого не сделает. Все на мне, единственном!
Надо б грустить, вероятно, ведь и в нынешней литературной «тусовке» для многих «штатских лиц» откроются светлые дали, а мне не грустно. Наоборот. Я полон ощущения несказанной свободы. От этой внутренней свободы – легко и на душе. И если бы могла она, душа, рассказать, что произойдет за четыре месяца перегона, то нарисовала бы маслом почти благополучный финал нашего ледового и штормового пути.
Дойдем! Сдадим станцию чукотским насельникам!
И все же… Хоть грому с тюменским шедевром – на весь мир, у них там, и на Чукотке, бардак отменный окажется. Не проложены еще кабели и прочие береговые коммуникации, не отрыт котлован для установки в него нашего «электрического» чуда, нет и команды стационарного обслуживания. Полный аут! И мы, помыкавшись на забитом льдами рейде мыса Шмидта, развернемся, уйдем в порт Певек, где зимовать станции на рейде порта, вмерзая в тяжелые льды, сохраняясь до лучших деньков будущего короткого в Арктике лета.
Да, стареет, угасает режим во главе со своим высоким руководством. Пельше, говорят, на заседания Политбюро уже «приносят», Брежнев еще молодцевато приходит сам!
Придем и мы на наше «заседание, товарищи!» Главное: убережем от льдин, не утопим судно, доведем до места!
Потом я вернусь северными самолетными маршрутами – домой.
Домчусь на такси. Порадуюсь встрече с терпеливо ждавшими меня – дома. И я живой, не обмороженный, эйфорийный от свершенного мужского дела, позвоню… Ну, конечно, литературному нашему шефу: как мои дела в Москве? «Приняли, – скажет Лагунов, – поздравляю… празднуй!» Будет это 17 октября 1975-го. Тот- час с уличного телефона автомата за две копейки «проникну» в гостиницу «Заря», зная, что там гостюет – приехал из Москвы в командировку! – мой однокашник литинститутский Борис Примеров. «Боря, приезжай ко мне, меня в Союз приняли! Бутылка коньяка уже в кармане, обещаю и коронное тюменское блюдо – зажаренного долгоного бройлера…» – «У меня в номере Нечволода сидит!» – «Приезжайте вместе, адрес Володя знает…»
Потом друзья поднимут тост – «За первого стихотворца из русских, принятого в писательский Союз на Тюменской земле!» «Верно, ребята, я как-то и не задумывался об этом. Спасибо «за первого из русских». И полный вперед, как говорил наш капитан в Восточно-Сибирском море, когда сквозь тяжелый лед и разводья выходили мы на синь чистой и спокойной воды!»
Духмяно пахнут остывающие во мраке ночные травы. Тусклая луна, то проглянет, то скроется в небесной дымке. Иду наугад. Но, знаю, держу правильное направление. «В России нет дорог, есть только направления!» – припоминается «историческая» шутка.
Слышу звон лошадиного ботала. А вот и сами лошади прорезаются крупно из набухшей темнотой окрестности, шумно фыркают, совсем не пугаясь ночного прохожего. Зато я сам вздрагиваю, когда метрах в двадцати от меня, вырастая из трав, темнеют кресты старого православного погоста. Как у Рубцова: лошади… погост… кресты… И – «Лучше разным существам в местах тревожных не встречаться…»
Июль на исходе. А ночи еще приметно коротки, хоть и день пошел на убыль. Иду и вспоминаю его раннее начало. Вот! Сразу после завтрака ходил с электриком Иваном Пятницей на местный базарчик, где подивив торговок, собрали мы с лотков два берем я зеленого лука. Как две охапки сена! Потом, задействовав на камбузе еще пару трезвых «машинёров», вооружив их длинными ножами, укладывал я искрошенный и подсоленный витаминный продукт в банки. О, впереди белая Арктика! Старайтесь, ребята! Старались.
Стемнело совсем. Лишь малая, совсем узкая полоска, уцелевшая от закатной зорьки, медленно движется по горизонту. К утру
она воссияет в полную силу. И я, отводя высокую, уже прохладную траву, стремлюсь к цели – на замаячивший вдали мачтовый огонек. Гам суда, там берег.
Возле нашего высокого борта приткнулся местный портовый катерок. На его узкой палубе ходит человек.
Обмениваемся шуточными приветствиями:
– Эй, там, на «Богатыре», супчику вчерашнего не осталось? – кричу я человеку на катере.
Он не остается в долгу:
– Слушай, дорогой, а ты не видел, лом возле вас не проплывал?
И тишина. И легкий плеск потревоженной кем-то ночной воды.
После авторской встречи в школе № 33, где десятиклассники меня спрашивали, как я отношусь к популярной музыкальной группе «Бонн М» и к любви с первого взгляда, предстояло литературное выступление в КБУ – комбинате бытовых услуг. То есть, как я ошибочно представлял, у каких-нибудь швей-мотористок… ну у часовых дел мастеров с ремонтниками телевизоров вкупе? Человек из Бюро пропаганды, назначавший встречу, в подробности не вдавался. А подробность некоторая открылась вскоре весьма существенная…
На усиление должен был еще явиться туда мой приятель поэт Нечволода, фамилию которого перекраивали в афишах всякий раз на свой аршин, что вызывало у Володи скрытую обиду.
– Привет! – сказал Володя, поджидая меня возле перекрестка улиц Холодильной и Республики, сияя новым в крупную клетку пальто и не менее шикарным дипломатом.
– Привет! – сказал я, отвечая на рукопожатие, чуть не уронив в грязь папку, из которой лохматилась, обернутая местной газетой, рукопись. – Двинули. А то как бы не опоздать.
