Джин Рис - Путешествие во тьме

Я подумала: «Я буду цепляться за твои колени, но заставлю тебя понять, и тогда ты не посмеешь, ты не посмеешь…»

Он сказал:

— Зачем ты просишь меня именно о том, что я не могу сделать? Это единственное, чего я не могу для тебя сделать.

Я не ответила. Я думала: «Ты ничего обо мне не знаешь. Но теперь мне все равно». И мне было все равно.

Это было как будто тебя отпустили, и ты падаешь в воду и видишь усмешку на своем лице под толщей воды, а лицо твое — как маска, и пузырьки поднимаются вверх, как будто ты пытаешься что-то сказать. Но откуда ты знаешь, как разговаривают под водой, если ты утонула? «Я встречал много англичан, которые тоже были не лучше обезьян», — сказал он…

Уолтер все говорил:

— Я очень о тебе беспокоюсь. Я хочу, чтобы ты встретилась с Винсентом, он все устроил. Мы с ним уже обо всем договорились.

Я сказала:

— Я не хочу встречаться с Винсентом.

— Но почему? — спросил он. — Я все с ним обсудил. Он знает, как я к тебе отношусь.

— Я ненавижу Винсента, — сказала я.

Он сказал:

— Милая, неужели ты считаешь, что Винсент имел к этому хоть какое-то отношение?

— Имел, — сказала я, — и еще какое. А ты думаешь, я не знаю, что он настраивал тебя против меня — с самого начала? Ты думаешь, я этого не знаю?

Он сказал:

— Ты считаешь, что я позволю Винсенту или кому-либо другому вмешиваться в мои дела? Хорошего же ты обо мне мнения!

— Кстати, — добавил он, — Винсент вообще почти о тебе не говорил. Только однажды сказал, что ты еще совсем юная и плохо разбираешься в жизни, и что ему тебя немного жаль.

Я сказала:

— Я знаю, как и что он говорит; я собственными ушами это слышала. Ты думаешь, я ничего не знаю?

— Я больше не могу, — взмолился он.

— Понятно, — сказала я, — тогда пошли отсюда. Мы вышли на улицу.

Я остановила такси. Я была спокойна, только устала и не могла сидеть прямо.

Он сказал:

— О господи, что же я натворил.

Мне стало смешно.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — сказала я, — ничего ты не натворил.

Он сказал:

— Но у тебя абсолютно превратное представление о Винсенте. Ты ему ужасно нравишься, и он хочет тебе помочь.

Я стала смотреть в окно.

— Пошел он к черту, твой любимый Винсент. Скажи ему, чтобы не лез со своей помощью. Как-нибудь обойдусь.

Он был шокирован, как тот официант, который тогда сказал: «Отдает коркой, сэр?»

— Он сказал:

— Чувствую, что просто слягу от всех этих огорчений.

Когда миссис Доуз принесла завтрак, я лежала на постели прямо в одежде. Даже не сняла туфли. Она ничего не сказала, она даже не выглядела удивленной. И по ее взгляду я сразу поняла, что она думает: «Ну вот. Я знала, что этим закончится». Я представила себе ее ухмылку, когда она, развернувшись, пошла к двери.

— Извините, но я сегодня уеду. Дело в том, что у меня возникли неприятности. Дайте мне счет, пожалуйста.

— Конечно, мисс Морган, — сказала она очень спокойным голосом, и лицо ее вытянулось, — да, мисс Морган.

— Передайте, пожалуйста, Уилли эти пять шиллингов, — попросила я, — он всегда бегал за такси для меня.

— Да, мисс Морган, конечно.

— Я через пару часов вернусь за своими вещами, — предупредила я.

После того, как я расплатилась с миссис Доуз, у меня осталось пятнадцать фунтов Я написала письмо Уолтеру и попросила ее опустить его:

Дорогой Уолтер,

Не пиши сюда, потому что я уезжаю. Я сообщу тебе свой новый адрес.

Твоя Анна

Я вышла на улицу. Мимо проходил какой-то мужчина. Мне показалось, что он как-то странно на меня посмотрел, и захотелось побежать, но я заставила себя идти чинным шагом.

Я шла вперед и вперед. Я думала: «Куда угодно, лишь бы никто меня там не смог найти».

На одной тарелке лежало два кусочка темного мяса, две картофелины и немного капусты, на другой — ломтик хлеба и кусок творожного торта с лимоном.

— Вот бутылка вермута и сифон — как вы просили, — сказала хозяйка. У этой были глаза навыкате и длинное красное лицо, все в темных пятнах.

— Вы так часто пишете письма?

— Да, часто, — сказала я, прикрыв рукой лист бумаги.

— Вы так много работаете.

Я не ответила, но она все стояла и смотрела на меня.

— Вам сегодня уже лучше? — спросила она. — Наверное, был грипп?

— Да, — сказала я.

Она вышла. Она была точной копией нашей хозяйки в Истборне. Или не в Истборне? И куски мяса на тарелке как будто те же самые, и гарнир, и дома за окном. Одинаковые, уродливые, тесно прижавшиеся друг к другу. И улицы, идущие на север, на юг, на запад, на восток, все были совершенно одинаковыми.

Мне не хотелось есть. Я налила себе вермута, выпила — не разбавляя его содовой, и продолжала писать. Листки бумаги были разбросаны по всей кровати.

Немного отдохнув, я перечеркнула все написанное и начала писать снова, очень быстро: «Ты не можешь нет не можешь это сделать ты сам не знаешь что ты делаешь если бы я была собакой ты не стал бы этого делать я люблю тебя я люблю тебя а ты просто настоящий подлец как все как все — дорогой Уолтер я читала про это в книгах и хорошо знаю что ты думаешь но ты совершенно не прав разве ты не помнишь ты любил шутить потому что каждый раз когда ты клал руку мне на грудь мое сердце готово было выпрыгнуть ты не можешь притворяться ты можешь притворяться во всем другом только не в этом мне надо спросить тебя только одну вещь мне надо увидеть тебя только один раз послушай это ненадолго только на час или полчаса…» И так далее и тому подобное, и листки бумаги по всей кровати.

У кувшина для воды был отбит носик. Я подумала: «Наверняка она скажет, что это я отбила, и заставит платить за него».

Комната находилась в задней части дома, так что шума с улицы не было слышно, иногда только вопли дерущихся или млеющих от любви котов, а утром — голоса из коридора: «Она говорит, что заболела… А что с ней такое?.. Говорит, что грипп… Она говорит…»

Я постоянно держала шторы задернутыми. Окно было — как ловушка. Если вы хотели открыть его или закрыть, нужно было звать кого-нибудь на помощь. На каминной доске находилось множество фарфоровых собачек разных пород, поросенок, лебедь, гейша в цветном кимоно с поясом и маленькая обнаженная женщина с пером в волосах, лежавшая на животе.

Я стала напевать:

Это был куплет из представления, которое я как-то видела в Глазго.

Солисткой была толстая девица с пышными золотистыми кудрями и тупым лошадиным лицом. Почему-то мне запомнилась эта песенка.

Какие же там слова? Может быть, за океаны — «за океаны вдаль от страданий». Или за моря, подумала я. Карибское море. «Карибы, местное племя, были жестокими воинами, оказывавшими упорное, хотя и неорганизованное сопротивление белым завоевателям. Еще в начале девятнадцатого века они совершили набег на один из близлежащих островов, находившийся под британским правлением, разбили гарнизон и похитили губернатора, его жену и троих детей. Теперь они практически истреблены. Несколько сотен, которые остались, не вступают в браки с неграми. Их резервация в северной оконечности острова известна под названием Карибский квартал». У них был король. Его звали Мопо. Послы к Мопо, королю Карибов! Но теперь они практически истреблены… за океаны вдаль от страданий…

Я ела творожный лимонный торт, снова и снова напевая эту песенку. Кто-то постучал в дверь. Я сказала:

— Войдите.

Вошла женщина, которая жила в комнате этажом выше.

Маленького роста, толстая. На ней была белая шелковая блузка, темная юбка с пятнами, черные чулки, лакированные туфли, и из ворота блузки торчал край грязной рубашки. У нее было длинное лицо, длинное туловище и короткие ноги, такие женщине и полагаются. (И будь она проклята, если у нее не ноги, а ножки от рояля, — поделом женщине. А если ножки стройные, тем более будь она проклята, бесовская, значит, натура!) Волосы сухие и тусклые, под глазами мешки. Ей было около сорока, но двигалась она очень проворно. Вид совершенно заурядный, что является большим преимуществом. Муравей, ничем не отличающийся от остальных муравьев. Она была похожа на всех тех женщин, которых вы просто не замечаете, разве что обратите внимание на короткие ноги или грязные волосы.

— Привет, — сказала она, — не возражаете, если я к вам заскочу? Миссис Флауэр сказала мне, что здесь молодая леди и что она заболела.

— Вам плохо? — спросила она, с любопытством разглядывая меня.