— Давай спросим об этом публику, — предложил Финклер.
И на какой-то миг Треслав с ужасом подумал, что тот и впрямь обратится сейчас к посетителям чайной: „Поднимите руки все, кто считает этого человека похожим на еврея“. Заодно это привлекло бы к Финклеру внимание тех, кто еще его не заметил или не узнал.
Треслав залился краской и пригнул голову, как будто надеясь таким образом снять с себя подозрение в еврействе. Кто когда-нибудь видел смущенного еврея?
— Вот такие дела, — сказал он после паузы, когда смог вновь поднять глаза на собеседника. — Что посоветовал бы твой Витгенштейн?
— Для начала он посоветовал бы тебе вынуть свой нос из собственной жопы. А также из моей и из жопы Либора. Допустим, тебя побили и ограбили. Это неприятно. А ты еще до того порядком раскис. На наших встречах втроем обстановка не очень-то здоровая. Для тебя, по крайней мере. У меня и Либора хоть есть причина: мы скорбим. А ты нет. А если тоже скорбишь, это уже совсем хреново. Это типа извращения, Джулиан. Ты не можешь быть одним из нас. И ты не должен этого хотеть.
— Я вовсе не хочу быть тобой.
— Нет, хочешь — в некотором роде. Я не намерен тебя обижать, но у нас всегда имелось нечто, что ты хотел бы заполучить.
— У вас? Ты говоришь о себе и Либоре?
— Дурацкий вопрос. Если ты его задаешь, ты уже знаешь ответ. Но теперь тебе этого мало. Теперь ты захотел большего. Ты захотел стать евреем.
Треслав едва не захлебнулся чаем:
— Кто тебе сказал, что я хочу стать евреем?
— Ты сам, кто же еще? Иначе зачем вся эта твоя возня? Ты такой не один — многие люди по разным причинам хотят быть евреями.
— Однако сам ты хочешь обратного.
— Только не начинай говорить, как Либор.
— Сэм… Сэмюэл, читай по моим губам. Я. Не. Хочу. Быть. Евреем. Понятно? Ничего против вас не имею, но я хочу быть тем, кто я есть.
— А помнишь, как ты хотел, чтобы мой отец был твоим отцом?
— Мне тогда было четырнадцать. И мне нравилось, когда он сам предлагал мне врезать ему кулаком по животу. Своего отца я боялся даже локтем случайно задеть. Но это вовсе не значит, что я хотел быть евреем.
— А кто ты есть?
— Не понял.
— Ты сказал, что хочешь быть тем, кто ты есть. А кто ты есть?
— Кто я есть?
Треслав уставился в потолок. Он чувствовал, что это вопрос с подвохом.
— Вот именно. Ты не знаешь, кто ты есть, и потому хочешь быть евреем. Скоро ты отрастишь пейсы и заявишь мне, что вступил добровольцем в израильские ВВС, чтобы лично бомбить хамасовские лагеря. Это ненормально, Джулиан. Сделай паузу, погуляй спокойно по городу. Почаще бывай на людях, как ты это называешь. Найди себе девчонку и оттянись с ней на отдыхе где-нибудь подальше отсюда. Забудь обо всем остальном. Купи новый бумажник и живи в свое удовольствие. Поверь, тебя в тот раз ограбила вовсе не женщина, как бы сильно ты этого ни хотел. И вообще, кто бы там тебя ни грабил, не путай себя со мной и не называйся евреем.
Треслав уныло молчал, подавленный этой лавиной философической мудрости.
1
— Эй, Брэд!
Окликнувшая его женщина была примечательна волевой челюстью, каскадом белокурых локонов и платьем в стиле Регентства,[46] со впечатляюще глубоким вырезом. Уже в третий раз этим вечером Треслава — впервые после вынужденного перерыва работавшего двойником — принимали за Брэда Питта. На самом деле он был нанят изображать Колина Фёрта в роли мистера Дарси. На верхнем этаже одного из павильонов Ковент-Гардена[47] отмечался пятидесятилетний юбилей дамы, натурально звавшейся Джейн Остин — при таком-то имени кого же еще было изображать, как не героев соответствующих книг и фильмов? Все участники вечеринки были в костюмах той эпохи. Треслав щеголял в тесных бриджах, белой рубашке с широкими рукавами и шелковом шейном платке, напуская на себя холодно-высокомерный вид в соответствии с образом. И не мог понять, почему его принимали за Брэда Питта, — разве только Брэд Питт снялся в какой-то неизвестной ему экранизации „Гордости и предубеждения“.
Гости быстро напивались и тупели. Только что обратившаяся к нему женщина также была пьяной и отупевшей. Вдобавок она была американкой. Все это Треслав понял по ее манерам еще до того, как она открыла рот. Она слишком явно выказывала свое удивление, чтобы быть англичанкой. У нее были слишком полные губы, слишком белые и слишком ровные зубы, походившие на две сплошные эмалевые дуги с черточками вертикальной разметки. Бюст ее был слишком высок и напорист — опять же не в английском духе. Если бы героини Джейн Остин имели такие бюсты, им не пришлось бы волноваться насчет перспектив замужества.
— Попробуйте угадать еще раз, — предложил Треслав, несколько выбитый из колеи.
Женщина была явно не его типа — сразу было понятно, что эта особа надолго его переживет, даже не думая о том, чтобы красиво умереть у него на руках. Но ее нахрапистость в данный момент ему импонировала. Он и сам уже опьянел и все больше отупевал.
— Дастин Хоффман, — сказала она, разглядывая его лицо. — Нет, пожалуй, ты слишком молод для Дастина Хоффмана. Адам Сэндлер? Для него ты староват. Ага, узнала: ты Билли Кристал!
Он не спросил ее: „А что делать Билли Кристалу на вечеринке, посвященной Джейн Остин?“
Из павильона они поехали к ней в отель на Хеймаркет. Это была ее инициатива. В такси она сразу же запустила руку ему под рубашку и добралась до тесных бриджей мистера Дарси. Она звала его Билли, рифмуя с перцем чили, и вообще несла околесицу. Треслав всегда удивлялся, как легко и быстро у американцев, этих пуритан в душе, чопорность сменяется развязностью. От их чинного благонравия до грязной порнухи всего-то маленький шаг.
Но сейчас он был не в том положении, чтобы наводить критику.
Он испытывал благодарность и облегчение. Он снова был в игре, он возвращался к роли ловеласа. Пусть на самом деле он никогда не был ловеласом, но осознавать себя „возвращающимся“ было приятно.
Он провел языком по ее эмалевым дугам, но не нащупал ни намека на щели меж зубов. Та же проблема возникла с ее грудями. Они не разделялись. Это был бюст, цельный и слитный.
Она была настолько совершенна, что ей достаточно было иметь все только в одном экземпляре.
Как по ходу выяснилось, она работала телевизионным продюсером и приехала в Лондон на несколько дней, чтобы обсудить совместный проект с „Четвертым каналом“.[48] Треслав был рад узнать, что не с Би-би-си. Он не был уверен, что сможет заниматься сексом с кем-то имеющим отношение к Би-би-си; во всяком случае, он не смог бы достаточно долго поддерживать приличную эрекцию.
Но и в данном случае приличная эрекция долго не продержалась: партнерша запрыгнула на него, неистово тряся кудряшками и бюстом, и он кончил, едва успев начать.
— Вау! — сказала она.
— Это все из-за платья, — сказал он. — Зря я попросил тебя не снимать платье. Слишком много возбуждающих ассоциаций.
— С чем именно?
— Да хотя бы с „Нортенгерским аббатством“ и „Мэнсфилд-парком“.[49]
— Я могу его снять.
— Нет, не снимай. И дай мне еще двадцать минут.
Они поговорили о своих любимых персонажах в книгах Остин. Кимберли — ну разумеется, американку звали Кимберли — предпочитала всем прочим Эмму. Она полагала себя с ней схожей. Эмма Вудхаус[50] была красива, умна и богата.
— И у нее тоже были сиськи наружу, — добавила она, смеясь и запихивая их обратно в вырез платья.
Точнее, запихивая его (то есть бюст), подумал Треслав.
Он тут же снова извлек бюст из выреза и сказал, что ему из героинь Остин более всего по вкусу не Эмма — нет, никак не Эмма, — а Анна Эллиот.[51] И не просто по вкусу — он прямо-таки влюблен в Анну Эллиот. Почему? Он и сам толком не знает; быть может, это связано с тем, что она поймала свое счастье в самый последний момент.
— Все равно что урвать выпивку перед самым закрытием салуна, — сказала Кимберли, демонстрируя недюжинное знание реалий георгианской Англии.
— Да, что-то вроде того. Меня привлекает идея ее увядающей красоты — увядающей постепенно, по мере чтения книги.
— Тебя привлекает увядающая красота?
— Нет-нет, как правило, нет. Только не в реальной жизни.
— Я надеюсь.
— Да нет же, говорю тебе.
— Рада это слышать.
— Та история обращается в сказку, — продолжил он, не отрывая взгляда от ее бюста. — Джейн Остин взмахивает волшебной палочкой и создает счастливый конец, а в реальной жизни это закончилось бы трагедией.
Она кивнула, уже его не слушая.
— А теперь настало время для твоей палочки, — сказала она, глядя на часы.
