Пока шли торжественные речи, все было нормально. Нормально готовиться, надеяться, психовать, искать в зале знакомые лица, ронять ручку, ловить приветствия. Но потом Ларичева поняла, что если она сейчас не перестанет быть трясогузкой, все пройдет мимо. И нахмурилась зверьком пещерным, и стала все-все записывать. И чем больше она писала, тем сильней понимала, что ей тут делать нечего. Здесь не было места пониманию. Здесь шла сортировка.
Надежды все рухнули в первый же день. Список обсуждаемых рукописей был составлен заранее, и туда входили люди, которые давным-давно пробились сами, печатались в периодике, и их все знали. Зачем тогда их обсуждать? Их поняли, рассмотрели еще в союзе, а здесь собрали толпы легковерных олухов, чтобы объявить с трибуны: да, эти люди достойны. Да, будут книги и принятие в союз. А остальные? “На первых трех семинарах надо быть никем”. “Барахтайтесь, тоните. Сможете выплыть — тогда и посмотрим”. Про одного поэта так и сказали — “Поэзия беззубая”. А то, что сам поэт был беззубый, он как раз вставить не успел до семинара, ему не спустили, ударили, какая разница, им все равно, по какому месту бить, раз не от текста оттолкнулись.
Ларичева угорала. Почему-то ей казалось — все будут нежными, как Радиолов, а этим — палец в рот не клади. Кстати, где же сам Радиолов? Он был здесь, но стал меньше ростом, потому что ходил, пригибаясь, на полусогнутых ногах, между столами патриархов, добавляя папок. А зачем? Все равно все папки не обсудить, гори они синим огнем. Она пыталась остановить его, чтобы спросить, читал ли кто-то, кроме него, ее рассказы? Но Радиолов не признался, что они знакомы. Наверно, это так и надо — для воспитательных целей. Чтобы люди поняли границу во времени и пространстве! Чтобы постигли, что право для пророчества надо еще заработать. А то каждому тут приспичит пророчествовать…
Она оглянулась на Упхолова, у которого рожа была абсолютно красная, вытаращенная. Тот тоже догадался, что отпрашивался в счет отпуска — зря. Здесь не хотели знать ничего нового. Здесь законом было старое… Она его еще сманивала! Зачем? Ларичева почувствовала непереносимый стыд перед своим другом. Надо было держаться поблизости, и она сама пересела к нему, хотя оттуда было хуже видно.
На обеде, происходившем в престижной обкомовской столовой, никто в очереди не стоял. К столикам подходили, записывали заказы, отсчитывали сдачу и привозили на тележке подносы. В меню треска, осетрина, грибы, телятина, запеченная в горшочках по-монастырски… Вроде как не в той же самой стране оказались.
На обеденном перерыве к столику Ларичевой подошел суперписатель, тот самый, автор романов про рой и сериала про валькирий. Он поманил ее пальцем, и когда встала, интимно шепнул ей на ухо:
— Ларичева, штоль? Пробежал тебя — дельно. Но говорить не буду, мне с бабами светиться не резон. Ты не вписалась… малехо. Только если в другой город… поможет. Пока.
И показав американскую улыбку, сибиряк исчез.
Ларичева ошарашено села и долго, пристально смотрела, как стынет перед ней бледно-желтая уха с зеленью. Стынет и подергивается пленочкой.
Женщина за одним столиком с Ларичевой попросила себе треску и кисель, и, несмотря на то, что везде заказывали пиво и сухое с деликатесами, держалась очень достойно, скромно и тихо. Она скользнула глазами по знаменитому черноусому сибиряку и покачала головой.
Но ничего не сказала. Наверно, она тоже его узнала.
— Вы извините, вы не с семинара? — догадалась Ларичева.
— Да, я сижу от вас через два стола. Нартахова моя фамилия.
Женщина съела свою тарелочку, поправила русый узелок, затянутый сверху вязаным шарфиком. Ее лицо, странно молодое, сероглазое и ясное, мягко сияло, словно затянутое туманом солнце. В нем проступала одна и та же мысль, точившая ее всегда.
— Вас не обсуждали, меня тоже. Зря крыльями махали?
— А вы ожидали другого? — Женщина покачала аккуратной головкой. — Вы, кажется, из новеньких. А я уж больше десяти лет на этих семинарах кручусь, и меня ни разу пока не обсуждали.
— Сколько-сколько? — Ларичеву даже перекосило.
— А из района поэтесса со мной обсуждалась на первом семинаре — всем понравилась, стали ее цитировать на всех трибунах и тогда еще в союз хотели принять — и ни книжки, ничего. Ее приняли в союз, когда тяжко заболела, все равно уж перестала писать-то. А еще одна, ровесница моя, хотела ехать в литинститут — так не дали направление. А ведь ее и печатали, уж и песни стали в народе слагать. Так и жизнь прошла, и старость ненавистная настала… Сына женила, кормить всех надо, на ногах вены, муж ничтожество. Не до этого ей теперь. И никакой литературной судьбы. А на семинаре хвалили, куда там. Она вообще у нас была символом, ее любили, в тетрадки переписывали.
— Так почему это все? Ничего не понимаю… Вот эта из района — как же она жила? Мечтала пробиться?..
— Она-то мечтала. Повез ее главный наш, Чернов, к Яшину гости. А у того жена, Злата, белье развешивала, и вполголоса сказала — о, зачем вы, такая прелестная, с этим человеком? Писатели никакие мужья, только пьют, да разговоры за бутылкой ведут. Ваша жизнь будет сломана, как сломана моя. Не можете бросить? Стихи пишете? Как жаль, как жаль. И пока Чернов-то с Яшиным сидел — ушла наша со стихами на первую же электричку. Сбежала, короче говоря.
— И как потом?
— Как да как. У нее работа была, семья была, дети, внуки… Не до стихов стало.
Потом другая, в девятнадцать лет которая прославилась. Моряк из Мурманска, ездила к нему. Однажды ждала его в гостинице, к ней вошел один, пристал. Она его два часа отшивала, своего ждала. А свой не прибыл с изменением маршрута. Ей вошло в голову, что это свой и посылал, для проверки. Потом через письма такая драма разыгралась. Все расстроилось у них.
— И как она?
— Дочку родила и живет. Болеет, говорят…
— Так что они, не понимают?
— А вы-то понимаете? Вон, смотрите, какова из Челябинска прибыла — член союза, а поди, и в повестку дня не включили. Вон та, вся в вязаных накидках. Неужели сама все вязала? Я ее где-то на фото видела — вязанная шапочка и шарф шифоновый вокруг лица.
— Она разве печаталась?
— А как же, девочка. Какой член союза без публикаций? Да вот, она в гостинице давала кому-то список, я и себе черкнула. Дать?
— Дать, дать, — заторопилась Ларичева. — Значит, вас вообще не трясет, в смысле не волнует? Вы все предвидели? Но зачем тогда приехали? Наверно, издалека тащились?
— Да так, не очень издалека, на поезде всего четыре часа. Друзей хотелось повидать. Я пишу помаленьку в деревне у себя, мне этого достаточно. Вот с вами познакомилась.
— Со мно-ой? Да что я за птица? Челябинских не хотят, а тут я, мелкая пташка…
— А вы печатались хоть где?
— Да немножко тут, пару раз в городской газете… — И Ларичева, порывшись, достала пожелтевшую газету.
— О, так я помню этот рассказ-то.
— Неужели? А вы мне свое дайте.
— У меня только рукописи, меня публиковать не будут.
— Как это, почему?
— У меня потому что описание всех наших писателей есть, как у них книжки выходили — я по порядку и описывала. Не бойтесь, они себе за бесплатно навыпускали, а с кого-то теперь семь шкур сдерут. Наш любимый, самый популярный и читаемый вон даже дом успел поставить в центре города, такие гонорары у человека, что поделать, заработал. Который к вам-то подходил. Не знаю, что он вам сказал, но, поди, ничего хорошего… — Женщина все еще говорила, славно окая, но говор ее как-то удалялся.
Ларичева, еще вся распаленная, вдруг замолчала. Тогда зачем все это надо?! Зачем только печатала день и ночь! А главное — Упхолов, она его уговорила, он только-только к новой жизни воспрял, а теперь все бросит… Насовсем бросит.
— …Не волнуйтесь, девочка, для настоящей работы одобрение не требуется. Только машинка. И одиночество. Или у вас компьютер? Хорошо вам. А эта показуха, она не для нас. А, вон, идет та челябинка, вон, они с подругой. Подруга худенькая, джемперок с розами. А сама она полная, видите? Вы как хотите, я подойду. Мне надо кое-что спросить…
Ларичева увидела эту странную пару, и сердце ее почему-то заныло. Шли, переговариваясь и перешучиваясь, но, может быть, они просто скрывали свое уныние? Тоже, может, зря надеялись? Или это она только так убивалась, а другим хоть бы хны?
С большим трудом вернулась Ларичева под светлые своды обкомовского конференц-зала. Ряды участников и слушателей сильно поредели. Председатель невозмутимо предоставлял слово. Разделка очередного поэта шла своим чередом. Потом поговорили, дать ли время добровольцам.
— Есть кто желающие экспромтом обсудиться?
Поднялся страшный лес рук.
“Ларичеву кто читал? — Нет, не читали. — Нартахову? — Нет что-то. — Упхолова? — Никто не читал”.
Как же они не читали? Как это может быть? Ларичева за месяц отнесла, тем более Радиолов говорил, что кто-то уже читает. Значит, он ее обманывал? Зачем? И почему сам Радиолов не признался, что читал?
