Как же они не читали? Как это может быть? Ларичева за месяц отнесла, тем более Радиолов говорил, что кто-то уже читает. Значит, он ее обманывал? Зачем? И почему сам Радиолов не признался, что читал?
— Опускаем этих авторов, потому что рукописи поздно поступили. И рукописи слишком сырые! Построже надо к себе быть. Завтра все по повестке, заседание, подведение итогов, концерт…
Ларичева бы хоть заплакала, что ли, а то шла, вся в накале и надрыве, с сухими глазами. Первый семинар — он последний. И ловить там больше нечего! Зашла на работу.
— Ну как там твои писательские дела? Я тут несу трудовую вахту, сбиваю итоги по статистике оборудования. — Забугина сдержанно гордилась собой. — Что-то у тебя видок не блеет. Не обсуждали тебя?
— Нет еще.
— Ну, ладно, не напрягайся. Давай, пока начальника нет, я тебе дочкины цацки покажу. Вот, вот и… Вот…
— А-а… — Ларичева остолбенела. Сначала появились красные колготки, потом джемпер с драконом и мини-юбочка чулком, а за ними… За ними узкий пенал со слащавым типом с усиками и в футболке.
— Боже мой, ведь это жених для Синди… Она так и мечтала…
— Ну, вот, — гордо подбоченилась Забугина. — Кредит выдан Губернаторовым на месяц, а жениха он, вообще, подарил. У него приступ великодушия.
Ларичева молчала.
— Ну, что ты застыла? Отомри. Май месяц на дворе.
— Я не это самое… Что значит подарил? Я так не могу.
— Можешь, можешь. Иди, купи торт и устрой ребенку праздник.
— Какое тебе, мать, спасибо. Ты сама не знаешь, как ты… Несмотря на то, что… А иногда не хватает сил, чтобы…
— Складно говоришь. Хорошая девочка. Пили в свой садик, не давай сыну думать, что он круглосуточно не нужен.
И Ларичева поплыла в автобусе, потом обратно, потом ставила чайник, варила лапшу, жарила ветчину и заваривала какао. Торт не торт, а оладьи со сгущенкой испечь можно. Потом покормила все-таки детей, выдала дочке подарки и залегла на диван. Дети прыгали, бегали, играли в лошадки, дочка — в новом джемпере, с накрашенными губами. А Ларичева лежала под старым пледом общежитских времен и скулила. Она расставалась с иллюзиями, которые невесть откуда взялись. Она думала — коль ее заразили эта бацилла творчества, значит, все пойдет теперь иначе. Она раздвоилась, ее стало две. Теперь она понимала — она не только женщина, но еще и творец, она все-ех внесет в историю… А оказалось — Радиолов не разговаривает, а больше заступников нет. Она же думала — тут все без блата, талант очевиден. Ну, уж Упхолов — вовсе народник неприкрытый, они же любят такое. Ан нет, и она не нужна, и Упхолов не нужен. Может, они подумали, что он не русский? Так хоть бы и тунгус, хоть бы и коряк, не в этом же дело. В школе учили — дружба народов, интернационализм, а тут такое. “Я люблю русское”. Нет, надо, надо снова идти в церковь, искать утешения, защиты, терпения. А то полные кранты настанут, оглянуться не успеешь… Умрет душа, загнется без поддержки…
Остальные два дня она ходила под светлыми сводами конференц-зала без эмоций. Она просто записывала, угрюмо строчила в распухшем блокноте страницу за страницей. Может, пригодится таким же глупеньким, как и она. А может, таких глупеньких больше нет на свете. Но ее же отпустили люди на три дня без содержания, так надо честно все отсидеть…
Она видела — участники скучковались и сдружились, вместе ходили обедать. Они шумно обсуждали что-то, в каждой шайке свое. Следила глазами за челябинскими, но подойти не осмелилась. Вообще она не должна была себе потакать, а наоборот, должна была запрещать. Ее грызло сильное чувство стыда. Она закаменела. Она выходила из семинара в темноту, выходила тупо и безразлично, потому что на душе была еще большая темнота.
Муж-предприниматель принес первую зарплату и бутылку ликера.
— Как далеко зашли твои долги? — весело осведомился он.
— Слишком далеко, — бесцветным голосом прошелестела Ларичева, не имея даже сил возразить, что долги-то общие.
— Насколько слишком?
— А вон, — она показала на дочку в китайском шерстяном костюме с драконом и парочкой Синди в руках.
— А твой костюм с аппликацией?
— Я… Купила его в рассрочку.
— У нас до сих пор существует рассрочка? — удивился муж. — Ну, давай не все сразу. Вот — столько на куколкина приятеля, вот — на костюмчик дочери. Вот — на питание. На карманный расход можно оставить?
— Святое дело, — согласилась Ларичева, понимая, что первая заначка была сделана еще до ликера. Возражать не было смысла, потому что это бы послужило предлогом вообще ничего домой не носить. Вместо куколкина приятеля она решила купить что-то новенькое сыну.
— У тебя давно нет носков, — напомнила она.
— Носки я лучше сам, а пока давай выпьем рюмочку. Или что?
— Или что, — опять сникла Ларичева.
— А что?
— Нечего праздновать. Я провалилась с семинаром. Я — никто, ничто и звать никак.
— Повод вполне достойный, — одобрил близкий человек и нашарил стопки. — У нас дети в каком состоянии?
— В голодном. Вон, картошка варится.
— Так вот, мы будем ликер пить, а когда картошка сварится, ты им отнесешь прямо в комнату и телевизор включишь.
— Ты же не любишь!
— Лишь бы они любили и душу не мотали. Они картошку любят как?..
— Толченую и со сметаной. А нет сметаны.
— А на, полей майонезом.
— Ты? Купил майонез? С чего это? Я думала, ты умеешь покупать только ликер…
— Ты еще не все знаешь. Еще я вот что умею покупать.
И извлек из своей болоньевой замковой сумки гигантский коричнево переливающийся пакет. Печень свиная, забытая в веках еда.
— Нужный продукт?
— А… — Ларичева опять потеряла дар речи.
И ей ничего не оставалось как выпить рюмочку, шлепнуть на сковороду несколько кусочков печенки, — запах пошел! мама родная! — и отнести детям тарелки к телевизору. Это было безобразие полное. Дети хихикали, смотрели кино про любовь, бросались хлебом. Наконец Ларичева села и могла поесть сама. Но кусок не шел ей в горло.
— А насчет семинара, — изрек глава семьи, наливая рюмку, — я тебе скажу, как бывший обкомовский работник… Это просто повод промотать государственные деньги. Ты на банкете была? Не была, не звали — вот и не пошла. А те, кто туда пошел, понимают, зачем семинар. А ты потому и не понимаешь, что не была… Хорошая печенка, да? Так вот, дорогая. Некто Вильям Фолкнер никогда ни на какие семинары не ездил. Он просто пас овец, работал на ферме, вставал рано, а когда срочные дела заканчивал, шел, выпивал кружку кислого молока, заедал сыром и шел строчить свои бессмертные романы. Он был самодостаточен. Талант всегда самодостаточен, дорогая. Ему не нужны никакие семинары, никакие комментарии сторожевых псов культуры. Никакие интеллектуальные подпорки. Известно ли тебе о том, что в Англии вообще нет союзов писателей? Нет отделов культуры? А средний уровень культуры тем не менее высокий, понятно? Ах, опять непонятно. Повторяю для тупых: им не нужны новые писатели. У них есть кормушка, которую они делят на сорок человек членов. Ну, разве им выгодны новые имена? Они примут на семинары новых членов, и им тогда придется кормушку делить на пятьдесят человек… Это невыносимо. А творчество? За это отвечают Черновы, чтоб никуда и никого не пропускать. “О, родина, где я росла, ветвясь, Меня не любит и толкает в грязь…”
ВСЮ ЖИЗНЬ В ОДНО СЛОВО
“Всю улицу заполнили озоном раскрывшиеся клювики весны”, как писал неизвестный поэт Упхолов. Он, кстати, не держал на Ларичеву никакого камня за пазухой ни вообще, ни по поводу семинара в частности. Будучи реалистом, он никогда не верил в скорый успех, и все выходило по его.
— Не дрейфь, Ларичева, хвост пистолетом. Пошли ко мне в гости.
— Нет, ты меня прости.
— Нет, не прощу. Ни за что. Рассказ прочитай?
И вручал Ларичевой тетрадку. Они шли.
— Ой, что ты наделал.
— А что?
— Теперь бросай, Ларичева, семью, работу, читай твои каракули.
— А что, занятно?
— За уши не оторвешь.
— Давай без подколов.
Читать было все интереснее, без подколов. Упхол не успокоился на том, что не спился и выжил. Он свою жизнь прокатывал в пяти вариантах: с разводом и без, с детьми, с приемышами, с бутылкой, с пулей, с гордостью или творчеством. Неистощимый Упхол.
Он писал так быстро, что Ларичева не успевала читать. Вперемежку с армией, которую Упхолов не мог никак забыть, на страницы хлынули прошедшие века — с их страстями, колдунами и морозами.
— Упхол, а зачем у тебя подруги все одинаковые? Все белокожие, яснолицые, ну и сказитель выискался. Так же не бывает, по одному шаблону. У одной на шее родинка, другая с тяжелой походкой, у третьей еще что-нибудь. Упхолов, герои-то все разные. Не могут они одну и ту же любить. И что у тебя опять, как в той драме со смертями! Все мотаются, все доказывают чего-то. Но что внутри-то? Они что, не чувствуют ничего?
