Потом Сэмми внезапно замолкает. Чопорно, с вытянутой вдоль туловища левой рукой и прижатой к сердцу правой ладонью приветствует публику. Сила вопля удваивается. Вопль становится густым, как лавина, как черное облако. А Сэмми продолжает приветствовать. У него был такой вид, словно он полностью, без остатка превратился в это механическое приветствие. Словно весь исчез в этом негнущемся манекене. Кризи берет меня за руку. «Пойдем, поздороваемся с ним». Мы поднимаемся по железной лестнице и оказываемся в каком-то плохо освещенном закоулке, где перед дверью, защищаемой двумя типами, толпятся с шариковыми ручками в руках, сотни две парней и девиц. Я знаю, что такого рода препятствия для Кризи просто не существуют. С необычайной легкостью она рассекает толпу, отстраняет рукой нескольких буянов, доходит до двух типов, которые без колебаний отворяют перед ней дверь и пропускают вперед. У нас за спиной поднимается гвалт. Мы оказываемся в тюремного типа коридоре, выкрашенном в бежевый и черный цвета, сверху — бежевый, а снизу, почти в человеческий рост — черный, ужасно облупленном с украшающим его красным огнетушителем. В конце его мы находим гримерную Сэмми, узкий прямоугольник, заставленный зеркалами, заваленный одеждой, задрапированный приколотыми к стенам телеграммами. Сэмми тут, он по пояс голый, и какой-то кучерявый человечек растирает ему спину салфеткой ядовито-розового цвета. «Кризи!» — говорит Сэмми. И еще раз, повернувшись к кучерявому, повторяет: «Кризи». Кучерявый, не переставая растирать, кивает головой с таким видом, точно желая сказать: «Ну а как же! С твоим-то талантом!» «Да прекрати ты меня дергать», — говорит Сэмми. Кучерявый перестает растирать и наконец, смотрит в нашу сторону. Раньше я думал, что он, Сэмми, повыше ростом. А он, скорее, даже маленький, тщедушный, какой-то блеклый, но зато у него много, чересчур много, зубов и болтающихся по шее волос. Кризи говорит ему все, что полагается в таких случаях, говорит, что он великолепен. Великолепен, повторяет кучерявый, который на поверку оказывается заикой. «Правда, вам понравилось?» — спрашивает Сэмми с таким выражением на лице, которое сразу сделало его лет на десять моложе. Теперь у него вид гостиничного посыльного, простодушного и одновременно продувного, испорченного. «Великолепно», — говорит Кризи. — «Как — нибудь я спою только для вас одной». — «Великолепно». — «Я приду к вам со своей гитарой». — «Великолепно». На седьмом «великолепно» мне это начинает надоедать. «И для месье, разумеется», — осмотрительно добавляет Сэмми. Но он еще не вполне упился комплиментами.
Ему нужно, чтобы и я тоже похвалил его. «А вам, месье, мое выступление понравилось?» Я говорю: «Великолепно». Появляется директор мюзик-холла. Я смутно припоминаю его. И тут он начинает орать: «Господин депутат! Вы! Если бы я только знал!» Сэмми и кучерявый ошалело глядят на меня, глядят с каким-то непонятным беспокойством, и даже Кризи оборачивается ко мне так, словно начиная понимать, что я принадлежу к некой странной, неизвестной породе, словно между нами вдруг вырос барьер: они трое — по одну сторону, а мы с директором — по другую. «Мне необходимо вам кое-что показать, — говорит директор. — Ах нет, позвольте. Вы мне попались». Выражение, должно быть, кажется ему чересчур фамильярным. — «Мне попался выдающийся представитель государства». Изумление Сэмми и кучерявого достигает апогея. «Я должен вам показать. Это может вас заинтересовать». Он тащит меня в коридор.
Коридор, бетонная лестница, еще один коридор. В конце этого коридора окно, директор распахивает его. Показывает мне соседнее здание или, точнее, стену, поскольку оттуда, где я нахожусь, я не вижу, это только стена или за ней есть еще и строение, стена огромная, но вся в выбоинах, покрытая шрамами и трещинами, и поддерживают ее массивные подпорки, похожие на виселицы, черные на фоне черного неба. «Только полюбуйтесь! И это в самом центре Парижа! Это ли не скандал? В один прекрасный день это может обрушиться мне на голову, я хочу сказать: на мое заведение, и в каком я тогда окажусь положении?» Я советую ему обратиться в мэрию. Его лицо светлеет. «А вы знаете там того, кто этим занимается?» Нет, того, кто там этим занимается, я не знаю. Его лицо омрачается. Он жирный, этот директор. У него трясущиеся, отвислые щеки, похожие на уши слона. Я тяну его назад, к гримерной. Коридор, бетонная лестница. Директор пытается удержать меня: «Я их знаю. Пока не выйдешь на человека, который этим занимается, рассчитывать не на что. Не могли бы вы помочь мне выйти на человека, который этим занимается?» Я чувствую, что приближается момент, когда он попытается сунуть мне конверт. Я в ярости от того, что оказался здесь. Я сержусь на Кризи. Директор безуспешно пытается схватить меня за руку. Я несусь вперед так стремительно, что на лестнице он спотыкается, говорит: «Ничего, ничего». Наконец, мы подходим к гримерной. Сэмми Минелли застегивает рубашку. Кризи стоит рядом с ним, сияющая. В их позах нет ничего двусмысленного. И все же между ними мне чудится что-то грязное, какой-то грязный сговор. У меня мелькает подозрение, что в жизни Кризи, в ее прошлом есть тайны, что она что-то скрывает. Но теперь это подозрение уже не оставляет меня равнодушным.
Однако, когда я вхожу в гримерную, настроение у меня постепенно улучшается, и все вещи встают на свои места. Кризи подходит ко мне. Сэмми опять благодарит. Директор, поясничая, нарочито рокочущим голосом говорит: «Ну что, детки?» Я без излишних церемоний тащу Кризи за собой. В машине Кризи пытается шутить. Она говорит: «Не думаю, что поведу тебя еще когда-нибудь в мюзик-холл». Я сухо отвечаю: «Да уж, надеюсь». В спальне, стоя по разные стороны кровати, мы раздеваемся: она снимает платье, я — пиджак. «Я также надеюсь, что ты не собираешься принимать здесь этого придурка». — «Какого придурка?» — «Этого Сэмми, как его там?» Она не поднимает на меня глаз. У нее упрямое, замкнутое выражение лица. «Я пригласила его на послезавтра». — «Очень неудачно, послезавтра я занят». — «Ты всегда занят. В этот день у него нет концерта». — «Мне это не кажется убедительной причиной». Все между нами опять оделось в сталь. Слова заледенели. Направляясь к туалетному столику, Кризи подошла близко ко мне. «Ты хочешь, чтобы я всю жизнь провела в ожидании тебя?» — «Я не прошу тебя ждать меня. Я прошу тебя не делать глупостей». — «А ты в это время будешь веселиться на своих ужинах». И раз. Я не сдержался. Дал ей пощечину. Резкая. Грубая. Прижав руку ко рту, Кризи смотрит на меня. Мне стыдно, стыдно, горько и грустно. Но в то же время — потому, что фраза Кризи так не похожа на нее, так не похожа на мою Кризи — мне кажется, что я дал пощечину не ей, а кому-то другому, какой-то другой женщине, которая живет в ней, в моей раскрашенной иконе, в моей райской птичке, притаившейся в ней, о чьем существовании я догадывался, но только думал, что она исчезла, а она не исчезла, она вдруг появилась, вдруг возникла, возникла из чего? воскресла, но почему? из-за какого внезапного погружения в прошлое? Какая-то другая женщина, которая, кроме пощечины, ничего и не заслуживает. Я беру галстук, беру пиджак. Но Кризи — уже около лестницы. «Если ты сейчас уйдешь, я больше никогда тебя не увижу». Мое лицо словно застыло, а ее стало некрасивым, перекошенным, оно плохо освещено и кажется черно-белым, как на фотографии в тени под столом. Я вытягиваю вперед руку, желая отстранить эту незнакомую мне женщину. Она вздрагивает, подается назад, как будто боится меня. Секунду спустя ее губы уже слились в поцелуе с моими губами, тело прижалось к моему телу, повисло на нем. Мы валимся на кровать. Все пока еще остается стальным. Моему телу жестко на ней, а ее рука у меня на затылке как будто вся в когтях. Я — в ней, а она раскачивает головой справа налево, слева направо и говорит: «Дай мне еще пощечину, бей меня сильнее». Все ее тело изогнулось. Она говорит все быстрей, говорит, комкая слова, точно у нее рот забит какой — то пеной, мне не все удается разобрать: «Это все он! Этот мерзавец! Бей меня. Он спросил меня, счастлива ли я с тобой. А я не ответила. Я дала ему повод подумать… Бей меня. Я должна была закричать. Закричать, что я твоя. Твоя. И только твоя». Ее тело под моим, это съежившееся, озлобленное, полное гнева и обиды тело, прижатое к моему, оно извивается и колотится так, что я едва удерживаю ее, глаза закрыты, голова бьется, мотается из стороны в сторону, лицо, блестящее от пота и слез, становится похожим на лицо той блондинки из мюзик-холла, и эта незнакомка подо мной кричит от моих ударов, вопит, рыдает, а меня сотрясает гнев, охватывает бешенство, тоска; весь свой гнев я вкладываю в удары, я бью ее, мою икону, мою малышку, мою Кризи, мою райскую птичку, словно преследую в ней, хочу изгнать из нее врага, которого я ненавижу, ненавижу всей душой, словно я хочу вбить в нее, заставить проглотить ее эту ужасную фразу, возникшую в воплях мюзик-холла, словно я хотел убить, убить другую, появившуюся в ней женщину, да, я знаю, что это я обрушиваюсь на свою собственную судьбу и я бью свою собственную жизнь, разрушаю ее, громлю, уничтожаю свое счастье. Кризи, дорогая, ведь ты — моя, поклянись, что ты — моя, да, я — твоя, вся, я твоя. И Кризи, наконец, протяжно кричит.
