— Разве?! — впервые за свою жизнь по-настоящему ужаснулся Пилат. — Представляю! Меня в темноте, как ты выразился, «в процессе», сзади обнимают… руки. И приникает плоть — агонизирующая. Я оборачиваюсь — и… о встреча! А ведь точно — гетера стояла так, что свет луны освещал бы лицо трупа!
— И с этих самых пор, в самый эдакий момент, — Киник остался бесстрастен, — ты будешь озираться и…
— Вот это месть! — не мог прийти в себя Пилат. — Хуже смерти! Ни одной женщины после этого! Но кто мне может так мстить? Мужчина? Но я никому не п`одал повода для ревности. Женщина? Поскольку озираться я буду с каждой, то так мстить может только оставленная мной навсегда. Но что было, то быльём поросло. Да и вряд ли кто из прежних моих женщин станет тратиться на дорогу сюда.
— А жена? — спросил Киник. — Сам же ей намекнул, что ходишь к гетерам.
— Вряд ли она знает… наверняка. Но даже если она и знает, то что ей? У неё—возлюбленный. Пусть — был, но сердце-то занято! Да и любовницы приходят и уходят, а жена остаётся. Под одной крышей жили и жить продолжаем.
— Сердце женщины — загадка, — сказал Киник. — Даже для неё самой.
— Уна, да, жестока, — согласился Пилат. — Одно слово — патрицианка! Но не настолько же! Ведь есть же какие-то пределы! Подставить под нож любовника, чтобы навсегда потерять мужа. Как мужчину? Убитый же — её любовник! Понимаешь? Или нет? Ты сам-то — кто? Скиф? Или, напротив, человек здравомыслящий? Станет ли женщина уничтожать сразу всё—и мужа, и возлюбленного? Какая ей выгода? Подумай! Это же невозможно! Смешно даже.
— А я ничего пока и не утверждаю. Только рассуждаю. Но в начале расследования скифом быть обязан даже здравомыслящий человек. Необходимо просчитать все возможности их поведения… А если ты оказался бы «несговорчивым»? И этой гетерой не повёлся? И не свернул бы, как ей того хотелось? Вдруг?
Пилат задумался.
— Вдруг?.. Вот именно — только «вдруг»… Но «вдруг» не произошло… Она победила. Что интересно.
— Да, — сказал Киник. — Из чего, среди прочего, следует, что они хорошо тебя знают. Это — свои.
Холодным рассудком Пилат понимал, что, да, свои, но чувством наместник соглашаться не хотел.
— А может, у них за каждым углом было приготовлено по трупу? — оправдываясь словно застигнутый в чужом саду мальчишка, спросил наместник. — Представляешь: темнота, а за каждым углом — трупы, трупы, трупы… А ты среди них беспомощен, как ребёнок. Проклятый город!
«Ребёнок? — отметил Киник. — Интересно…»
«Трупы?.. — удивился словам наместника Пилат. — Но не все они пользуются благоволением жён наместников».
— Город как город, — заступился Киник. — Что до трупов, то их по нескольку в каждом доме. Любого городка.
Пилат задумался. А потом кивнул. Не бог весть какой глубины символика — чего бы не кивнуть?
— А раз согласен, — сказал Киник, — то за каждым углом по трупу не было.
Они замолчали: каждый задумался о своём.
Перед Пилатом мучительным кошмаром маячило искажённое смертью лицо его соперника.
А Киник же думал о Пилате. А что, собственно, Кинику было известно о собеседнике достоверно?
Днём делает вид, что он — римлянин, скрывает, что понтиец, а ночью скрывает, что наместник. С женой не живёт, но она ему небезразлична; интерес этот, вообще говоря, может объясняться разными причинами. Может быть, она его интересовала всё-таки как женщина. Но, возможно, в нём говорило уязвлённое самолюбие — по пирамиде власти он только благодаря ей взобрался до ступени, для всадника недоступной. Может, он хочет доказать, что он нечто значимое и сам по себе?
Какое знание о человеке самое важное? Какая деталь? Чтобы весь он, как на ладони? А если человек во власти?
Киник как подозреваемый в наличии княжеской крови достаточно много размышлял о сущности власти. И пришёл к выводу, что главное в человеке — его к ней отношение. Хочет ли он вскарабкаться в иерархии ещё выше? Или, напротив, хочет вернуться на ступень ниже? А то и вовсе освободиться от этого однообразия ступеней?.. Чего хочет Пилат? В глубине души? Но прямо о таком не спросишь…
Молчание нарушил Киник:
— Признайся, — это был не вопрос, а скорее утверждение, — а ты прежде «солдатских»-то жаловал.
— Какое это имеет значение? — возразил было Пилат, но, встретившись взглядом с глазами Киника, почему-то признался — Жаловал. Когда был в легионе. В особенности поначалу. И теперь удивляюсь, как я мог.
«Понятно, — вздохнул Киник. — А теперь изменился… Вернулся назад, к врождённому вкусу — понтийца… Всадника… Вернулся?.. А может, это изменение вкуса — проявление желания из власти бежать?»
Если бы Пилат, действительно, возмужал настолько, чтобы из власти вырваться, он бы вообще публичных женщин перестал замечать. А перестав замечать, вдруг разглядел бы в жизни возможность чего-то большего.
— Скажи, — обратился Киник к Пилату. — А ты под «красные светильники» стал приходить… реже?
«На что он намекает? Что я с возрастом слабею? Как мужчина?!» — оскорбился Пилат, и напряг мышцы рук.
И ответил, повторив не раз слышанное в казарме:
— Что может быть прекрасней женщин? Без любви жизни нет!.. Впрочем… Пожалуй что и реже.
И поднялся, чтобы уходить.
— Хорошо, — жестом останавливая Пилата, сказал Киник. — С этим ясно. А теперь странности. Ключевые. Объятия трупа — раз. То, что начальник полиции догадался о том же, что и ты, — два. Тебя просчитывают — три. Может, было что-то четвёртое. Говори. Ведь мы же договорились. Все странности взаимосвязаны. Самому тебе в себе ничего не кажется странным?
И Пилат рассказал.
Про колоннаду, про кровь Солнца, стекающую к локтю, про благословение на путь к кварталам любви и про примету о перстне власти.
глава V
ночь. тайное знание династии начальников полиции
— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. — ритмично, как помешавшийся на гребных боевых три`ерах, повторял начальник полиции, размеренно шагая по своему роскошному дому, который, по-видимому, скоро будет у него `отнят. — Господи! Ну скорее бы! Ну скорее бы ночь!..
И опять:
— На-а-лёт!.. На-а-лёт!..
Смерти начальник полиции боялся.
Спроси его, и он, вопреки очевидному, ответил бы, что он её и не хочет.
А между тем он чувствовал, что смерть к порогу своего дома он приблизил вплотную: её тленное дыхание он угадывал отчётливо.
Каким поступком приблизил?
А вот каким: невероятно, но кинжал с белой полосой на инкрустированной рукояти — исчез!
Да-да! Исчез!
Трудно поверить, но это было так!
Осторожное расследование ничего не дало. Все говорят: вот в этот момент был кинжал, а в этот — уже не было. Исчез! Ничего не помнят! Боятся мести духов? Не иначе как ему, начальнику полиции, мстят духи потревоженных им развалин…
Исчезновение кинжала явно было предзнаменованием недвусмысленным.
Смертельно опасным.
Пропажа кинжала грозила начальнику полиции множеством бед. Завтра утром он был должен, согласно высказанному пожеланию жены наместника, представить кинжал, которым был заколот неопознанный римлянин. Можно себе только представить гнев госпожи наместницы, когда после напоминания о кинжале он — сам начальник полиции! предполагаемое воплощение осведомлённости! и предусмотрительности! — бессильно разведёт руками! А ведь эта стерва напомнить не забудет! Она вообще ни об одном своём приказании — лишь из хитрости высказанном в виде просьбы — не забывает. И горе тому, кто посмеет её ослушаться!
Но если бы одни только капризы наместницы! Ещё ведь была и остальная Империя! Очень может быть, что убитый принадлежит к одному из патрицианских кланов. Тогда претенденты на должность начальника полиции, до сих пор не смевшие заявить о себе, наконец получили повод это сделать. И не замедлят в нужный момент появиться и представить исчезновение кинжала как нежелание бороться с преступностью. То есть — противостояние Риму. И самому императору! А при таком представлении дела его ждёт утрата не просто должности, но самой жизни!
И то сказать, до сих пор бывшие в этом треклятом Иерусалиме своей смертью не умирали никогда. Их всегда убивали — тем или иным способом.
Вот начальник полиции и не находил себе места — во всех смыслах. Он как помешанный размеренно шагал по комнатам своего роскошного дома, и то, что не должно было выходить за пределы тайника мысли, непроизвольно проговаривал.
— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. Господи! Если ты есть?!.. Помоги! — повторял он. — На-а-лёт!..
Казалось, слово «налёт» само по себе уже несло ему успокоение. А следовательно, и способность размышлять. Но то, что приносила мысль, пугало его ещё больше.
«Похитившие кинжал — могущественны! Столь наглы могут быть только не сомневающиеся в успехе! А это — смерть! Я?! Меня?!»
