После паузы добавляет:
— Ребенку не показывают дедушку, застреленного в голову.
Я ставлю ковер в угол, выдвигаю стул и сажусь напротив нее.
— Мама слишком долго собиралась бежать отсюда, — говорит она тихо.
Могу ли я сказать этой молодой женщине, на которой юбка и синяя блузка с двумя расстегнутыми верхними пуговицами, что когда-нибудь люди не будут более учиться воевать и перекуют свои мечи на орала? Не прозвучит ли фальшиво, что из зверя можно снова превратиться в человека? Да и возможно ли это?
Она достает из кармана платок и сморкается.
— Внезапно страна наполнилась оружием. Шептались о всяком. Никто ничего не контролировал.
Она замолкает, но затем продолжает:
— Мы не знали, кому верить, ведь каждый твердил, что это напали на них, не ждавших зла.
Все говорили, что противник убивал женщин и невинных детей, и показывали фотографии жертв.
Все говорили, что нет иного выбора, кроме как защитить себя.
Она трясет головой.
— Я не понимаю, как в обществе появилось столько ненависти. Вдруг стали ненавидеть все.
Мне вспомнилась мама. В основе злости лежит потребность мстить, часто рассуждала она. И добавляла: ненависть порождает ненависть, кровь взывает к крови.
— Умереть нетрудно. — Май смотрит мне прямо в глаза, ее губы дрожат. — Я не боялась, что меня застрелят или разорвет взрывом, но, если кто-то к ним попадал, он умирал стократно.
Homo habilis 2
(Человек умелый 2)
Она идет впереди, а я за ней с инструментами.
— Чинить, — указывает она, и я ремонтирую.
Я откручиваю лейки душа, удаляю из труб песок и гальку, и вода постепенно приобретает естественный напор и цвет. Затем перехожу к раковинам. Предлагаю убрать потертые ковры и открыть плитку.
— Вы такой высокий, что можете менять лампочки не вставая на стул, — вдруг говорит она, когда я, стоя на стуле, меняю лампочку в люстре. Бросаю быстрый взгляд в зеркало над камином. Я не рассказываю ей, как неделю назад стоял на стуле и нащупывал крюк. Стул шатается, и я с трудом удерживаю равновесие, как на перекладине. На мне красная рубашка, под ней белый лотос, а под ним кровоточащее сердце, которое все еще бьется. Я широко раскидываю руки и раздуваю красную грудь, как взлетающая птица. Затем спрыгиваю со стула и тянусь к пакету с лампочками.
Пока мы работаем, она что-то мне говорит.
Пока она говорит, я делаю.
Иногда она бросает свои дела и неожиданно сообщает:
— У нас было пианино.
Или:
— Однажды я подобрала на улице палец. На нем было обручальное кольцо. Что я должна была сделать с пальцем?
Либо:
— Когда я просыпалась, мне требовалась минута или две, чтобы вспомнить, что идет война. Это была лучшая минута суток.
Я считаю в уме; мама быстро бы ответила, что в сутках семьсот двадцать минут.
— Если вдруг была тишина, то на следующий день все обязательно начиналось снова.
Она говорит, а я ловлю себя на мысли, что она такая же, как я. И я так думаю. Или что-то скажет, и я понимаю, что она думает иначе. Либо же она собирается сказать, но обрывает себя на полуслове и замолкает.
Мальчик ведет себя как прежде, крутится около матери, периодически исчезая. Он стесняется и держится от меня на расстоянии, и я чувствую, что он настороже. Однако растущее любопытство постепенно пересиливает страх. Я замечаю, что он проявляет живой интерес к инструментам, в конце концов подходит и протягивает мне отвертку. С ним трудно установить контакт, и если я обращаю на него внимание или обращаюсь к нему, он убегает. Когда он приближается, я вижу, что у него над бровью большой шрам.
— От крысы, — говорит его мать. — Его укусила крыса, когда мы во время скитаний несколько месяцев спали в подвале на земляном полу.
Как только я беру дрель, мальчик зажимает уши и ползет под стол. И сидит там с зажатыми ушами, подтянув колени к подбородку.
— Он думает, что это ружье, — поясняет мать.
Через некоторое время он снова на ногах, выдвигает стул на середину комнаты, садится на него и наблюдает, как мы работаем. Я слышу, что он разговаривает сам с собой.
— Он снова начал говорить, — сообщает Май. — Слова не проронил целый год.
Мальчик не хочет мириться с тем, что не понимает наших разговоров. Мать рассказывает ему, и у меня возникает ощущение, что она передает содержание наших бесед, потому что он кивает и поочередно смотрит то на нее, то на меня.
Я также замечаю, что, когда она ему что-нибудь говорит, он наклоняет голову набок и поворачивается к ней левым ухом.
Она подтверждает мое подозрение: у мальчика нарушен слух.
— Почти все пережившие бомбардировки потеряли слух частично или полностью. Сначала это были звуки стрельбы вокруг, а затем грохот взрывов.
Она задумалась, ее взгляд блуждает.
— Сначала раздавался свист, затем небо озаряла желтая вспышка, за которой следовала ударная волна, как будто разбивали стену. Если была ночь, на мгновение становилось ярко, ослепительно светло. У нас постоянно были заложены уши и все мышцы напряжены дни, недели и месяцы напролет.
Мне на ум приходит Сван.
«Как бы то ни было, человек умирает один, — сказал он, когда мы стояли на причале в лучах красного заходящего солнца. — Разумеется, если он не живет в стране, которая подвергается бомбардировкам. Тогда есть большая вероятность, что семья прекратит свое существование в один и тот же момент».
Что попадается на глаза
Мне приходит в голову мысль, а нельзя ли найти мальчику какое-нибудь другое занятие, чтобы он перестал бегать с полотенцем на плечах в поисках укромного места. Делюсь с Май.
— Ему трудно сидеть спокойно, — отвечает она.
Я подумал, что он мог бы рисовать; помнится, в гостиничном магазине я наткнулся на бумагу для рисования и коробку карандашей.
В ожидании Фифи замечаю у стойки вертушку с открытками. Кручу ее, пробегая глазами по открыткам: беззаботная пара сидит на скамейке на украшенной цветами площади и ест мороженое; молодые женщины загорают на пляже. Меня поражают яркие цвета; небо синее и безоблачное, песок желтый, мир еще красочный, и люди не знают, что их ждет, они живы, с обеими руками и ногами, с планами на будущее, кто-то, возможно, собирался поменять машину, обновить кухню или съездить в заграничное путешествие. Однако прежде всего мое внимание привлекает большое количество открыток с видами мозаичного панно, его общей панорамы или фрагментов, в разных ракурсах. На нем изображены обнаженные женские тела в прозрачных покрывалах. Одна женщина набирает воду в источнике, другая купается, третья склонилась к закрытому бутону. Я переворачиваю одну из открыток, на обороте на трех языках написано, что панно находится в отеле «Тишина». Это совпадает с информацией, которую я почерпнул в Сети.
Когда появляется парень, я держу открытку в руках.
— Это та самая мозаика, о которой я спрашивал.
Он наклоняет голову набок и внимательно рассматривает открытку, аккуратно держа за самый угол. Явно тянет время.
— Да, мы с Май как раз собирались поговорить с вами о панно, — произносит он наконец.
Он говорит медленно, тщательно выбирая слова:
— Дело в том, что мы с Май сначала думали, что вы здесь по делу. Из-за вашей сумки с инструментами.
Он смущен.
— Понимаете, из страны увозят древности.
Он объясняет, что именно поэтому говорить о них с иностранцами запретили.
— Мы убедились, что вы приехали не с той же целью, что наш другой гость.
«Другой гость», вероятно, мужчина из соседнего номера. После войны здесь все продается — это же его слова.
— Я рассказал Май, что вы купили бритвы. И взяли ручку с логотипом. А потом трижды брали книгу из коробки и возвращали.
Он еще раз крутит стенд, чтобы поставить открытку на место.
— Поскольку вы практически стали сотрудником отеля, ситуация изменилась. Так что мы с сестрой решили, что вы можете посмотреть на мозаичное панно, если хотите. Когда вам удобно.
