Обращаю внимание, что смерть появляется практически на каждой третьей странице, а вместе с ней и удивительный опыт страданий.
Через два дня после папиной смерти я записываю: Люди умирают. Другие люди. Человек тоже умрет. Под «человеком» я имею в виду себя. Я умру. Потому что жизнь такая хрупкая. Если у меня родятся дети, они тоже умрут. И в эту минуту меня не будет рядом, чтобы держать их за руку и утешать.
Четырнадцатого апреля год спустя:
В наших широтах многие сводят счеты с жизнью по весне. Не могут смириться с тем, что мир возрождается. Что всё, кроме них самих, начинается снова.
Он, в сущности, неплохой парень. Бесхитростный и доброжелательный. Замечаю, что описания погоды и облаков постепенно сменяются беспокойством об экологической обстановке, записями об истощении озонового слоя, парниковом эффекте и глобальном потеплении. Ледники отступают и исчезают. Через несколько десятилетий этого источника пресной воды в мире не будет.
Что бы я сказал этому мальчику сегодня? Например, если бы он был моим сыном?
Переворачиваю страницу.
На самом верху написано:
Я больше не верю в Бога; боюсь, и он больше не верит в меня.
Быстро пролистываю дневник.
На предпоследней странице узнаю, что тогдашний я сдал кровь.
Пошел в донорский пункт и сдал кровь.
И строчкой ниже два слова: Кружится голова.
Посещение донорского пункта стало поводом для двух примечательных перечислений на последней странице.
Список мест, где я этим занимался: кровать (А., К., Л., Д., Г., С.), кладбище (Е.), машина (К.), лестничная клетка (X.), ванная (Л.), дача (К.), бассейн (С.), кратер вулкана (Г.).
И сразу после него:
Список мест, где я этим не занимался: донорский пункт, галерея, полицейский участок и т. д.
Я закрываю книгу и выключаю свет. Какое воспоминание выбрать в ожидании темноты? Мы с Гудрун Лотос катаемся на карусели (она выбрала единорога), а ее мама, моя жена, машет нам рукой, пока все кружится и мир расширяется со скоростью света. Мы машем ей в ответ. Затем мир снова успокаивается и съеживается до небольшого просвета, пока не гаснет, пока не погасну я.
Удивительный опыт страдания пробуждает надежду
Я приехал без сменной одежды, взяв лишь рубашку, висящую теперь на вешалке в шкафу. Что же побудило меня не брать с собой никакой одежды? Приношу красную рубашку и надеваю ее.
Провожу рукой по подбородку. Побриться или нет? Я не брился уже четыре дня.
— В гостиничном магазине должны быть бритвы, — говорит Май.
Звоню в колокольчик и жду, пока появится парень.
— Май сказала, что у нас есть бритвы? — переспрашивает он, выслушав меня.
На нем худи и джинсы. Он без белой рубашки, но в его волосах я замечаю белую пыль, словно кто-то посыпал их мукой. Он вынул наушники из ушей.
— Да, она упомянула гостиничный магазин.
— Там всё в войну упаковали. Это было еще до меня, — добавляет он после некоторого размышления.
Открывает ящик, роется в нем и в конце концов достает связку ключей.
— Думаю, они от кладовки. — И знаком указывает мне идти за ним.
Я следую в коридор за стойкой, затем вниз по лестнице к запертой двери.
Чтобы найти нужный ключ, ему требуется некоторое время.
— Кладовка должна быть здесь, — объясняет он, подбирая ключи.
Открыв двери и нащупав выключатель, парень удивился не меньше моего.
Комната довольно большая, без окон, забита самыми разными товарами. Сувениры и подарки на стеллажах и в коробках на полу. Посередине — две подставки, одна с открытками, другая с солнечными очками. На полках стопки плавок с ценниками, очки для плавания, игрушки, надувные круги и нарукавники, полотенца. Мой взгляд приковывают сдувшиеся круги ярких цветов, съежившиеся и потерявшие форму после того, как из них вышел воздух: зеленый крокодил с мягкими зубами, уменьшившийся леопард, желтый жираф, фиолетовый дельфин. Заглядываю также в коробку, полную шариковых ручек с логотипом отеля.
Нет сомнения, это гостиничный склад. Остатки былого мира. Мира в ярких красках.
Парень берет некоторые вещи и вертит их в руках, словно ребенок в магазине игрушек, и явно сбит с толку.
— Я еще не все знаю в отеле, — оправдывается он. — Мы с Май здесь только пять месяцев.
По его лицу видно, что он не знает, где именно нужно смотреть.
— Бритвы должны быть где-то здесь.
Он робко протискивается между вещами на полу и открывает коробки; в них крем от солнца, мыло, бальзам для губ, книги-раскраски, карты и упакованные гостиничные зубные щетки.
В одном углу оказывается полуоткрытый ящик с книгами.
— Мне кажется, эти книги оставили гости отеля, — говорит парень после беглого осмотра, а порывшись, приходит к заключению: — Они на разных языках.
Я наклоняюсь и провожу пальцами по корешкам: «Волшебная гора» и «Доктор Фаустус» Томаса Манна, «Иерусалим» Сельмы Лагерлёф, «Листья травы» Уолта Уитмена, «Своя комната» Вирджинии Вулф, сборники стихов Эмили Дикинсон и Элизабет Бишоп. Беру томик Бишоп, открываю, листаю и читаю несколько строк об искусстве терять, которое легко достается.
Несложно потери уроки усвоить.
Ведь всё так
Стремится к утрате.
Так пишет Бишоп, которая теряет часы, мать и дом, города, две реки и материк.
Теряешь что-то каждодневно:
с волнением смирись,
утратив ключ от двери.
Я кладу сборник обратно в ящик и достаю Йейтса, пролистываю несколько страниц и останавливаюсь на описании всеобщего разрушения: Все распадается на части, и центра нет.
Парень следит, как я обращаюсь с книгами.
— Кто-то избавился от этих книг, потому что они не понравились. Если хотите какие-то из них взять — пожалуйста. Май сказала, что вы и сами пишете.
Он склонился над коробками и, похоже, потрясен их содержимым.
— Я хотел стать историком, — доносится из коробок его голос. — Но с тех пор, как понял, что победители пишут историю в собственных интересах, больше не хочу.
Он выпрямляется, держа в руках пачку одноразовых станков для бритья.
— У нас только «Венус», розовые, — говорит он, протягивая мне упаковку. — Шесть штук.
Пытаюсь проверить, справятся ли эти бритвы с жесткой щетиной. Сообщаю парню, что возьму также шариковую ручку, и засовываю ее в нагрудный карман.
Он спрашивает, нужно ли мне что-нибудь еще.
— Не думаю.
— Презервативы, мистер Йонас?
— Спасибо, не надо.
Он говорит, что не вполне уверен в ценах на товары, но включит бритвенные станки в мой счет.
Я замечаю, что он оглядывается по сторонам и передвигает вещи на полках, будто что-то ищет.
Решаю воспользоваться интимной теснотой кладовки в двенадцать квадратных метров и еще раз спросить о мозаичном панно. Во время нашей последней встречи парень поведал, что оно бесследно исчезло и о горячих источниках в округе тоже никто ничего не знает.
— Все это очень странно, — заключает он.
На этот раз он растерян, и я не упускаю случай насесть на него. И это срабатывает: он подтверждает, что есть несколько горячих источников, и сообщает, что в подвале отеля есть купальня, но сейчас она закрыта.
Но о панно говорит неопределенно:
— Верно, где-то здесь были. — Он использует прошедшее время. — Знаменитые мозаичные панно. В данный момент они недоступны для туристов.
Не прерывая разговора, он продолжает открывать коробки, заглядывает внутрь и снова закрывает.
— А скоро будут доступны?
Он колеблется.
— Ну, они убраны.
Он стоит у вертушки с открытками и крутит ее.
— Поскольку туристы снова начали приезжать, кое-что из этого можно, наверное, выставить в фойе.
Желание сильнее боли
Нас трое, и мы завтракаем каждый за своим столом. Я вижу, что актриса сидит у окна с бутербродом и чашкой кофе. На столе лежит стопка бумаг. Я поздоровался с ней трижды. Мой сосед по коридору сидит за третьим столиком. И это все гости. Мое внимание привлекли подвешенные к потолку разноцветные бумажные фонарики. Похоже, ресторан украсили к какому-то торжеству.
