Перефразировав свой вопрос, интересуется, на чьей я стороне.
— Ни на чьей. Я сам по себе.
— Кто вас прислал? Уильям?
— Нет.
— У вас должен быть план. У всех есть план.
Business is all about focus.
Он понижает голос и оглядывается. Коридор сворачивает за угол, и в какое-то мгновение я вдруг вижу в конце коридора маленькое обнаженное существо, бледное тельце, которое затем быстро исчезает, как боящаяся света ящерица.
— Сюда никто не приезжает без дела. Здесь сейчас невероятные возможности, общество слабое, инфраструктура разрушена, и можно заключить хорошие сделки. Мой друг покупает участки и строит.
Я словно отчетливо услышал голос мамы: война — это золотая жила.
Мужчина стоит передо мной и, налив в стаканчик из бутылки, опустошает его.
Я протискиваюсь мимо него.
— С самого детства мне хотелось кого-нибудь убить, — доносится мне в спину его голос. — Единственный способ сделать это легально — пойти в армию. Когда мне исполнилось девятнадцать, мечта исполнилась.
Жду, что он спросит, доводилось ли мне убивать. Тогда я отвечу, что ловил форель.
Однако вместо этого он говорит:
— Нужно выстроить систему, которую противник не поймет.
Шахматы — это сражение и красота. Так думал Михаил Таль, ведя свое войско к победе, жертвуя одним бойцом за другим.
Май
Открыв дверь номера, я сначала замечаю лужу на полу, затем укутанного в полотенце мальчика, который сидит на стуле, свесив голые ноги. Его мать в спешке меняет постельное белье, простыня скомкана, подушка на полу. У нее мокрые волосы. Она положила мои девять вещей в ряд, одну за другой. Заметив меня, мальчик зажал уши руками.
— Простите, — первое, что произносит девушка. — После того, как вы отремонтировали трубы, ваш душ — единственный исправный в отеле. У нас очень маленький напор воды. Только капает. Вот я и воспользовалась возможностью, когда вы ушли в город.
«У нас» — это явно у них с сыном.
Она рассказывает, что мальчик выбежал из душа, отсюда и лужа на полу. А потом Адам забрался в кровать.
Значит, мальчика зовут Адам.
— Он так обрадовался, — объясняет она, собирая мокрые полотенца.
Мальчик следит за нами, не разжимая рук.
Она снова извиняется, добавив, что должна была спросить разрешения. Я отвечаю, что нет повода для беспокойства, и обещаю посмотреть трубы в их номере.
Она признается, что хотела бы попросить меня переселиться в номер на другой стороне коридора. Она его как раз приготовила.
— Тогда вам не придется смотреть на стену с пулевыми отверстиями, у вас будет вид на побережье, как у нас с Адамом.
Единственная проблема — душ, но ей пришло в голову, что я мог бы посмотреть трубы. Решить проблему — так она это сформулировала.
Унеся укутанного в полотенце сына в их номер, женщина появляется снова. Я замечаю, что она собрала мокрые волосы в пучок и скрепила резинкой, Лотос иногда так причесывается.
Собрать мои пожитки, девять вещей, — дело недолгое, и вот я уже иду за ней в свой новый номер.
Она перестелила кровать и раздвинула шторы, а Фифи, по ее словам, принес письменный стол.
— Я заметила, что вы пишете, — добавляет она, внимательно разглядывая меня.
Фифи — это, очевидно, брат, а она имеет в виду мои дневники.
Над кроватью висит пейзаж, похожий я уже видел в фойе и в своем прежнем номере: зеленые кроны деревьев, зеленые тени, зеленоватое небо. В центре — сноп света, в котором стоит леопард.
Подхожу ближе, чтобы получше рассмотреть изображенное.
— У нас в каждом номере висит картина, — поясняет она, встав около пейзажа.
Все три картины явно написаны одной рукой, к тому же в правом нижнем углу они помечены инициалами А. Д. Она говорит, что понятия не имеет, кто художник, но слышала, что на картинах изображен лес в окрестностях города.
— До войны все местные художники рисовали деревья, а поэты воспевали благоухающие леса, прозрачную листву и шелест ветра, — говорит она с непроницаемым лицом. Затем глубоко вздыхает: — Теперь этот лес смертельно опасен. Полон мин. Люди перестали туда ходить и не видят, как зеленеют деревья. Вместо того чтобы рубить дрова, они отапливают дома оторванным паркетом.
Она опускает глаза.
— И зачем ходить в лес? — слышу я ее тихий голос. — Не шишки же собирать.
В моем новом номере небольшой балкон и лестница, ведущая на задний двор отеля и напоминающая пожарный выход. Указав рукой на двор, она сообщает, что его уже очистили от мин, но тем не менее советует идти по улице, если я соберусь на побережье.
— Здесь когда-то было поле для гольфа, но в войну его вскопали и устроили огород.
Мы бок о бок стоим у окна и разглядываем засохшие растения.
— Я не помню, как пахла трава до войны, — продолжает она. — Не помню аромат ягод, малины, смородины, клубники.
Она смущается.
— Его вытеснил запах горящей резины, плавящегося металла, пыли и крови. Особенно крови.
Она замолкает, затем подхватывает нить рассказа.
— Первое военное лето было самым трудным. Светило солнце, жужжали мухи, расцвели цветы, но нам было совсем не до этого.
Я не произношу ни слова.
— Мы ждем дождь, — говорит она наконец. — Его не было уже два месяца, и земля пересохла.
Мы оба молчим, она по-прежнему стоит у окна.
Должен ли я сказать этой молодой женщине, мечтающей услышать шум дождя, что скоро здесь все снова зазеленеет? Я мог бы даже процитировать «Сомнамбулический романс» известного поэта, которого расстреляли и неизвестно где захоронили: зеленый, любовь моя, ветер зеленый, ветви зеленого цвета. Если бы был уверен, что не разбережу ей душу. И добавил бы, что этот поэт верил в лучшие земли у самого моря. Мне приходит в голову рассказать ей о мамином брате и его земляках, которые выращивали овец и каждую весну жгли траву, оставляя после себя выжженную землю, черные кочки, которые тлели неделями, если огонь добирался до вереска и мха, но даже такое пепелище в конце концов зарастало зеленой травой.
— Мы не понимаем, почему в этом году не было весеннего снеготаяния, — доносится ее голос.
О том же говорил таксист.
— Мы так ждем дождя, — сетовал он, переключая передачу, а машина тем временем ехала по встречной полосе. — Когда зарядят дожди, — продолжал он, — уровень воды в реке поднимется до шести метров, она затопит поля, которые хранят останки, и всплывут скелеты в форме. Тогда мы наконец сможем захоронить трупы.
Вдруг она подходит ко мне и протягивает руку. Наступило время знакомиться.
— Май.
Протягиваю руку в ответ.
— Йонас.
Тем самым наши отношения становятся личными. А это означает, что я не могу убить себя в ее смену.
Адам
Мать и сын живут на втором этаже, в четырнадцатом номере, который ничем не отличается от других номеров отеля. Их личных вещей в нем практически нет, если не считать несколько игрушек. Мальчик уже в пижаме, его мокрые волосы расчесаны, он сидит за столом и ест нарезанное кусочками яблоко. Делает вид, что меня не видит. На полу маленькие пластмассовые человечки, они стоят в ряд на равном расстоянии друг от друга, как мои инструменты на столе.
Мать с сыном делят одну кровать, на подушке с его стороны лежит потертый тряпичный кролик и пижама со щенками.
— Мы бежали, почти ничего не взяв с собой, переезжали с места на место, — говорит она, заметив, что я осматриваю номер. — Адам родился в начале войны, и у него никогда не было дома.
Она идет за мной в ванную и несет разводной ключ, стоит рядом, пока я прочищаю трубы. Я также захватил рулон черного скотча, который использую, если в трубе течь.
— Это ремонт на скорую руку, — говорю я.
Пока я вожусь с трубами, она рассказывает, что перед самой войной получила диплом библиотекаря и устроилась на работу в детский отдел библиотеки.
— Мы старались жить обычной жизнью. Я бралась за любую работу, а Фифи сидел с Адамом. Иногда мне платили, иногда нет.
