Когда мы путешествовали. Когда мы были свободны. Они поехали в Париж через месяц после рождения Эммы. И ничто их не пугало. Казалось, все по плечу. И все удавалось.
Да. Но это была лишь иллюзия. Дочери. Эти девочки — причина всего. Причина того, что она не может больше работать. Причина всякого зла. Если бы их не существовало, она была бы свободна.
Франческа стояла и смотрела на снимок. Счастливые лица, радостные рожицы девочек Потом вдруг, как зверь, бросающийся на добычу, принялась рвать фотографию.
В этот момент в дверь громко постучали. Она очнулась. Что за непотребство ей вздумалось учинить? По двери продолжали колотить.
Она поднялась на ноги. Надела халат. Подошла к двери. Открыла ее.
На лестничной площадке никого не было. Но ей показалось, она заметила тень — снова тень, — скользнувшую вниз по лестнице. Она прислушалась, но ничего не услышала. Никакого шума. Никаких шагов по ступеням.
Она остановилась на пороге, крикнула:
— Кто там?
Никого.
«Закрой дверь, Франческа, — послышался спокойный, уверенный голос — голос дома. — Оденься. Убери беспорядок, который тут развела. Выброси, что сломала. Все в порядке. Поставь уцелевшую фотографию дочерей на место. Мужу, если он заметит, скажешь кое-что разбилось во время уборки, случайность. Но как ты объяснишь ему, почему семейный портрет разодран на клочки?»
«Но я не хотела его рвать».
«Конечно, хотела».
«Нет».
«Чего ты добилась, разорвав фото? Ничего. Только поступки имеют значение».
«Но я не хотела!..»
«Хорошо, Франческа, хорошо. Только сделай то, что я тебе сказал».
И она послушалась.
В тот же день она вернулась домой, нагруженная пакетами с покупками, коляской с Эммой и Анджелой на буксире. Франческа не сомневалась, что после смерти Бирилло ее старшая дочь потеряет интерес к играм во дворе, но ошиблась — та, не снимая, носила красный браслет, «который мне дала моя подруга Те-ре-э-за», и играла с дарительницей. Когда взгляд Франчески падал на место, где раньше всегда лежал Бирилло, она чувствовала: видеть его таким, пустым, без всяких доказательств существования котенка, невыносимо. Она хотела поговорить об этом с кем-то, кто мог бы ее понять, но мать Терезы, Марика, почти не появлялась во дворе «Римского сада». Всего один короткий разговор состоялся несколькими днями ранее.
Мы слишком редко видимся, — сказала Марика, глядя на свою дочь, которая играла во дворе с Анджелой и другими детьми. — Работа день за днем. Походы по магазинам тоже отнимают много времени. Кто знает, как мы будем скучать по этой веселой, чудесной девочке, когда она вырастет и станет чуточку рассудительней и печальней, — она посмотрела на Франческу с грустной улыбкой. — Ты, счастливица, можешь проводить время со своими дочерьми.
Франческе хотелось обнять Марику и поговорить по душам, но та, как всегда, была по горло в делах, ей пришлось бежать. Неужели я навсегда останусь тут, взаперти, одна?
Но думать, что произойдет когда-то, не имело смысла, пока имелось кое-что важное в настоящем Мать всегда говорила Франческе: «Будущего не существует, живи как можно ярче, пробуй на вкус каждый миг». Относительно себя ее мать оказалась права. В свои сорок пять она была красива: длинные, до плеч, черные волосы — она носила их распушенными, — глаза блестят, пышное летнее платье выгодно подчеркивает фигуру. Но однажды все «сегодня» для нее закончились. Живи как можно ярче. Сейчас.
А как я живу, мама? Почему не могу поднять трубку и позвонить тебе, пожалуйста, пожалуйста, давай прогуляемся на солнышке, только вдвоем?
Лифт приехал. Франческа с трудом открыла решетку и пропустила вперед девочек. Потом зашла в кабину, поставила пакеты на пол и собиралась задвинуть решетку, когда увидела, что в подъезд заходит Фабрицио. И смотрит на лифт — на нее. В голове всплыло яркое воспоминание о том дне, когда она подглядывала за ним из окна, а он обернулся и увидел это. Она вспомнила его обнаженное тело. А потом еще другой день, когда погиб дворовый котик и она вышла на лестничную площадку, чтобы послушать мелодию виолончели, а затем положила руку на дверь Фабрицио и в конце концов услышала движение за той дверью. Он догадался, что она там?
Франческа вспыхнула от стыда. Темного, липкого стыда, похожего на смолу. Ей страшно захотелось захлопнуть решетку лифта и уехать, не проронив ни звука. К черту хорошие манеры. Но Анджела остановила ее:
— Подожди, мама, там дядя!
Черт бы меня побрал, что я научила ее хорошим манерам.
— Конечно, — сказала она.
И она ждала.
Фабрицио за пару шагов добрался до лифта. Но Франческе этого хватило, чтобы понять, насколько неряшливо она выглядит. Не женщина, а мать, усталая мать, в которой женщина погребена слишком глубоко.
— Доброе утро, — сказал Фабрицио. Улыбнулся и вошел в кабину.
Франческа поспешно нажала кнопку. Пять. Сколько времени нужно лифту, чтобы добраться до пятого этажа?
— Привет, дядя, — сказала Анджела (с каких это пор она стала такой общительной?). — Меня зовут Анджела, — и потянула его за куртку.
Фабрицио на мгновение взглянул на Франческу, приветливо кивнул. Франческа не сказала ни слова, кивнула в ответ (какая ты уродина), она не знала, куда смотреть (он видел меня), и чувствовала, как ее сердце забилось быстрее. Ей хотелось очутиться где угодно, только не здесь.
— Привет, Анджела, рад познакомиться, — сказал Фабрицио. Он снова улыбнулся, очень мило.
— Как тебя зовут? — девочка снова потянула его за куртку. Сколько можно ехать на пятый этаж?
— Меня зовут Фабрицио, — представился он, и девочка протянула ему ладошку.
Франческа, мечтая раствориться в тесных стенах лифта они были сделаны из искусственного дерева с прожилками, похожими на лица проклятых. — чувствовала себя отвратительной, старой, неухоженной.
— А это моя мама. — сказала Анджела. — Ее зовут Франческа. Но она не немая.
Фабрицио рассмеялся. Франческа покраснела.
— Простите меня, — сказал он, протягивая руку. — Фабрицио.
Ей пришлось поднять глаза (ты видел меня в окне? думаешь, что я уродина? что я странная?), во рту пересохло. Сколько, боже, ну сколько можно ехать до пятого этажа? Она взяла его за руку. Раздался робкий голос, шепот:
— Франческа.
Он снова улыбнулся. Пятый этаж по-прежнему не появлялся.
— Странно, что мы не знакомы, — сказал он между четвертым и пятым этажами. — Мы же соседи по площадке.
Она кивнула, и, к счастью, по Божьему провидению появился пятый этаж. Им пора было выходить, но она не могла разорваться натрое между Анджелой, Эммой в коляске и пакетами. Не могла двинуться с места.
Он, спокойный, добрый, предложил:
— Позвольте помочь.
Она отвернулась и закрыла глаза.
— Мама, тебя отнести? — спросила Анджела.
Фабрицио снова засмеялся. Франческа подтолкнула коляску к двери. Милостью Божьей она быстро нашла ключи. Открыла дверь. Затолкала Анджелу и коляску внутрь. Потом ей пришлось повернуться к Фабрицио. Она видела, как он, непроницаемый, но вежливый, с легкостью держит пакеты, будто они весят не больше перышка. Он смотрел на нее. И Франческа услышала собственный голос, будто исходящий от другого человека, из другой Вселенной, который сказал со смущением, но очень четко:
— Могу я предложить вам кофе?
Той ночью в постели, как всегда без сна, Франческа услышала ответ Фабрицио: «Спасибо, но я тороплюсь». И он ушел, вежливый, но непреклонный (или раздраженный?). И на фоне этой сцены, которую она уже видела, каждый раз сгорая со стыда, с каждым разом все больше, произошла еще одна ссора с Массимо. Девочки все больше нервничали. Массимо напрягся. «Ты не понимаешь!» — «Нет, это ты не понимаешь!» Кто кого не понимал?
Франческа вздохнула, ей показалось, она слышит музыку, доносящуюся из квартиры Фабрицио (но это невозможно, сейчас поздняя ночь или раннее утро). Подумала о его обнаженном теле в окне. О Фабрицио. О нем. О его гениталиях, которые могла только представить себе. Она почувствовала, что кровать закачалась, будто в ее голову втиснули облако — и оно, вместе во всем снаружи, колышется в тишине. Она задышала быстрее, потом медленнее — ей снова стало стыдно: и как только в голову пришло предложить ему кофе после того, как он застукал ее подсматривающей за ним, голым, через окно? Ей было стыдно, но наряду со стыдом она чувствовала что-то такое… неизведанное. Музыку, которой не было, музыку, похожую на бушующую реку, на шторм. И снова увидела этого обнаженного мужчину. Она лежала в постели, погрузившись в эти ноты (в это тело), темные мысли покидали разум; рука начала двигаться, словно по собственной воле, погладила ее живот, а затем — она взжжмуля — потянула резинку трусиков, и горячие образы затуманили ее разум. Ее рука — будто чужая (Фабрицио) рука — отодвинула трусики, пальцы коснулись кожи, она прикусила губу, рука замерла, а затем начала двигаться, медленно, затем быстрее, потом еще немного быстрее, и когда ее сердце ускорилось и она вошла в другое измерение, в тишине раздался вопль:
